Владимир Логинов - Ад криминала: Рассказы и очерки

Так увезли из Святогорского монастыря прах Александра Пушкина. Его собирались поместить под памятником поэту на столичной площади. Но поскольку там еще велись подготовительные работы, гроб опустили в подвал Археологического института, где следующей ночью, кроме. меня, моего приятеля-пушкиниста и чахлого сторожа, уже никого не было.

Миша много лет читал Пушкина в Литературном институте, писал о поэте, бесконечно спорил и знал о нем столько, сколько, пожалуй, немногие. Волнение не покидало его вторые сутки. А в подвале он уже был не похож на самого себя: глядел на стальную коробку сумасшедшими глазами и то и дело глотал из пузатой бутылки горького коньяку.

Последние годы он мне часто твердил о какой-то загадке поэта, которая, по его мнению, таилась в могиле. Я уже знал, что он не пощадит ни прах гения, ни самого себя ради выяснения истины, но все же до последнего пытался отговорить его от кощунства — вскрывать гроб — и стал рассказывать ему печальный анекдот из Геродота о вавилонской царице Нитокрис. Перед смертью владычица, как сообщает историк, завещала поставить свою гробницу над городскими воротами и начертать на ней дерзкую надпись потомкам-царям: "Кто хочет разбогатеть, пусть откроет мою гробницу”. Могущественный Дарий раскрыл гроб, но нашел там лишь останки трупа царицы да дощечку с иронически-поучительными словами.

— Дарий сделал это из зависти и властолюбия, — возражал мне литературовед. — Он и воротами не пользовался потому, что в момент проезда через них труп царицы находился над его головой.

— Я тоже не думаю, что царь рассчитывал найти в гробнице обещанные сокровища, вразумлял я его. — Он в них не так уж и нуждался. Ему не давала покоя тайна хитрой Нитокрис. Надо было хорошо знать царицу, чтобы не попасть на ее удочку. Дарий, разумеется, прекрасно знал ее, как ты, положим, Пушкина, и не устоял. За свое любопытство и был навеки осмеян прахом хитрющей бабы.

— Ты хочешь сказать, что он был не умен?

— Ума у великого Дария не отнимешь, а вот то, что он полез к трупу, не делает ему чести. "Был бы помудрее, не открывал бы гробниц мертвецов” — кажется, такой была надпись на табличке в гробу, или: "Что ты ищешь, живой, в царстве мертвых?" — не помню точно.

— Значит, он тоже терзался в догадках. Предвидел даже свой позор и все-таки решился! А если сам Дарий не устоял, куда уж мне?!

— Но Нитокрис не Пушкин! Она сама раздразнила царёй!

— А Пушкин что наворотил?! — взвизгнул Миша. — Куда там ей до него?!

Наконец я понял, что отговаривать бесполезно. Ясно одно — другой такой возможности у Миши больше не будет, и он никогда не простит себе собственной слабости, а меня уж точно со свету сживет.

Когда сторож заснул, мы раскрутили болты коробки и, не дыша, с трудом подняли крышку. Земля посыпалась на ноги, тяжкий могильный смрад дохнул в лицо. Я принес металлические шины и подсунул их под осыпающиеся края настоящей крышки гроба. Миша перекрестился. Может, первый раз в жизни. Шины не спасли — крышка развалилась у нас в руках, и мы замерли: перед нами лежал нетленный труп…

Он будто умер только вчера. Лицо его ничем не отличалось от посмертной маски. Вначале я даже усомнился: труп ли? Его было трудно отличить от гипса — такой же белый и холодный. И одежда не подверглась тлению: фрак лишь слегка обветшал, а нательное белье было прочно и жестко.

Миша коснулся его лба, я вслед за ним. Лоб был холоден и чуточку влажен. Мельчайшими капельками конденсата блестели пухлые окаменевшие губы мертвеца. Мы испуганно переглянулись и отступили от гроба.

— Я был прав, — идиотски усмехнулся, мой друг. — Сто пятьдесят лет, а будто бы только вчера…

Слева скрипнула дверь, сквозь щель проскользнул костыль сторожа и отпихнул ее. Старик полусонными глазами осмотрел нас, взглянул на труп и зло наставил:

— Противогазы надо надевать, грамотеи! Я и к парашам привычный, срок тащил, но такого без противогазу не потерплю!

— Выпей, бывалый, — Миша протянул ему свою бутылку.

Сторож жадно схватил ее и, не отрываясь, осушил. Потом засунул бутылку в широкий карман своей робы, вынул сигарету из помятой пачки "Примы” и стал вспоминать:

— Переносил я кладбища. Бригада у нас была. Сумасшедшие бабки имели. Так только в противогазах и по одному на гроб, шоб драки не было. Удачный я был человек: открываю коробочку, и нет-нет, а золотые зубы попадаются. Тихонько монтировочкой по скуле вдарю и коронку в рукавицу да за пояс. Пошти две рукавицы полных набрал. Вот, думал, уволюсь, толкну жидам, дом построю, бабу себе найду, обласкаю… Годы уже были. Подыхать одному — собачья смерть… — Он смолк и уставился на труп, будто к чему-то прислушиваясь. Потом облегченно вздохнул и продолжал: — Гробов пять оставалось, цинковых еще не завезли, думали, что хватит. Да тут еще родичи объявились, торговаться начали. Дорого вроде. А понюхали бы, чем оно пахнет, когда начинаешь его в цинковый перекидывать… Этот у вас, — он кивнул на Пушкина, — вроде как «вчера, а там такое оставалось, что и кинуть нечего. В руках рассыпается, — он сплюнул. — Покалечил жизнь свою на кладах. Просадил рукавички до последней короночки, по этапу пошел, мокрое дело было, но одного забыть не могу…

— Чего же? — вздрогнул я, чуя что-то недоброе.

— А такое ж, как ваш пает. Пропащие вы люди теперь. Сопьетесь на хрен али повешаетесь. — Стуча костылем, он подошел к гробу и внимательно оглядел мертвеца. — То же самое. Только там баба была, а год смерти восемьсот шостый.

— Какая баба? — встрепенулся Миша.

— А почем я знаю? Разве всех упомнишь? Богатая, шалава…

— Дворянка?

Старик разозлился:

— Кухарок так не хоронят!

— Ну и что?

— Что! Что! Лежит как живая! А я такой дурак, как и вы, был! Атеист! — Он опустил голову. — Полез мидальен сымать…

— Ну?

— Ну да ну… X… согну! Глаза открыла!

Мы все посмотрели на труп. Он по-прежнему был недвижим.

Старик поспешил прочь.

— И так посмотрела, что Богу уверовал! — Он захлопнул за собой дверь.

Ударила щеколда. Сторож заперся изнутри, но Миша забарабанил к нему:

— Дед, а дед! Ты кому-нибудь об этом рассказывал?

— Попу говорил.

— А он что?

— Не исповедовалась перед смертью, сказал. Так и мучилась под землей — и не живая, и не мертвая…

— А он, — кивнул я на труп, — он исповедовался?

— Да вроде бы, — растерянно промямлил Миша. — Жуковский в письме к его отцу, Сергею Львовичу, писал…

— А точно?

— Что ты ко мне привязался?!

Теперь мы действительно не знали, что делать. Я подошел к трупу и с ужасом обнаружил, что его неживые и полные гипсовой влаги губы чуть заметно шевелятся. Поборов страх, я наклонился к нему. Он шептал стихи. Я не мог разобрать слов, но стихи мне казались знакомыми — настоящие пушкинские строки, волшебные, живые. Однажды я видел на берегу моря задыхающуюся кефаль. Она чуть-чуть опускала и поднимала жабры. Я видел, что рыба умирает, видел, как она медленно и мучительно тяжело отходит в смерть. Но сейчас же было обратное: там ритмика вздохов жабр кефали угасала, здесь непонятный шепот выравнивался и нарастал. Вскоре можно было понять, что это четырехстопный ямб, но произносился он на такой частоте, когда слов разобрать еще невозможно.