Владимир Логинов - Ад криминала: Рассказы и очерки

Миша в изнеможении опустился на пол.

— Ему бы грехи отпустить! — прокричал за дверью старик.

Мы молчали, а труп все шептал и шептал.

На другой день шепот прекратился. Белизна с лица трупа спала, но мученическая маска еще по-прежнему стягивала его. Правда, не так уж судорожно и нестерпимо. Лоб был все еще холоден, но не настолько, как сразу после вскрытия. А опущенные веки были безумно напряжены, будто покойник силился открыть глаза.

Миша казался невменяемым. Глядел исподлобья, что-то бормотал еле слышным голосом и иногда тихо посмеивался. Он убеждал меня, что ночью, когда я, обессилев, спал, записал новую смертную поэму поэта. Называлась она "Сон во Святых Горах". Он даже читал мне какие-то куски — бессвязные строфы, похожие на вялые реминисценции из "Медного всадника". В них поэт называл себя Петром Алексеевичем Пушкиным, царем русских душ и светоносцем, испепеляющим своих соперников. Он говорил, что выжег дотла всю чуждую ему поэзию и занял трон российского Парнаса на столетья, дав нации навсегда свой закон стиха.

Я верил Мише и не верил. С одной стороны, налицо был классический шизофреник, помешавшийся на Пушкине, с другой — потрясенный своим открытием незаурядный ученый. Да я и сам был тогда не в здравом уме от всего происходящего в подвале и желал только, чтобы все это как можно скорее закончилось. И было уже все равно, какими будут последствия.

К вечеру труп силился подняться. Он опирался на локти и, напрягшись, даже на какой-то миг отрывался от гробовых досок, но потом опадал, и могильная труха сыпалась на пол подвала. Мы наблюдали за ним затаив дыхание. Часа через два он все-таки сел в гробу, основательно разворотив его. Самое страшное, казалось нам, произойдет после того, как он откроет глаза. Мы погибнем от этого взгляда. И тогда мы решили…

За стеной подвала бетонировали коллектор. Рабочие пользовались нашим лифтом для спуска раствора, консолей и прочих материалов. Время было ночное, мужики с вечера подгуляли и улеглись спать, а гора бетона, брошенная ими, застывала неподалеку от нас. Мы по очереди бегали с тяжеленными ведрами по темным закоулкам подвалов. Когда серая каша тяжело расползлась под высоким столом, на котором мрел в полутьме наш оживающий мертвец, мы мигом переложили его в стальной короб и стали лихорадочно заваливать бетоном. Его не хватало, и мне пришлось еще пару раз сбегать в коллектор. Через час мы закончили наше страшное дело и упали на стулья. В подвале было тепло, и бетон схватывался быстро.

Позже растворилась дверь сторожа, и вместе с его костылем мне упал под ноги конец резинового шланга.

— Поливай! — гаркнул старик. — Крепче стянет, — и пустил воду.

Я схватил шланг и залил поверхность бетона. Сторож закрыл кран и выполз из своей каморки.

— Погодя ищо, — одобрил он и, позевав, опять вернулся к себе.

Незадолго до рассвета мы похоронили останки настоящего гроба в захламленном рабочими углу коллектора, закидали их застывающими комьями бетона и вернулись в подвал. Здесь мы привинтили плиту к коробу и сели отдохнуть.

Миша весь вымок в поту и был мертвенно бледен от всего содеянного. Ничуть не лучше, думаю, выглядел и я. Ужасно хотелось курить.

Я разорвал помятую в кармане пачку сигарет и жадно затянулся. Потом она долго дрожала в тонких и грязных от бетона руках товарища. Он никак не мог прикурить: спички ломались и сыпались на пол.

Все произошло в пять минут пятого. Стальной гроб неожиданно заерзал на столе, потом изогнулась крышка короба, и весь он вздулся кверху. Но гайки еще прочно держали. Однако мы не на шутку перепугались.

Сторож первым загремел костылями к лифту.

— Тикать надо! — взвизгнул он на ходу и стал яростно креститься.

Но мы с Мишей опередили его, и пока затаскивали старика в кабину, сварка на болтах гроба лопнула, крышка его грохнула об пол, и слепой, весь в бетоне, труп двинулся к нам. На всякий случай он выставил вперед правую руку, но нужды в ней не было: поэт глядел внутренним оком — куда более зрячим, чем наши глаза! Поднимаясь в лифте, мы уже знали, что, если не случится чего-нибудь сногсшибательного, — нам крышка…

Миша был ни жив ни мертв. Казалось, он вот-вот упадет в обморок.

— Хоть бы глаза не открыл, — бормотал он.

— Откроет и попалит! Откроет и попалит! — причитал волчьим голосом сторож.

Он преследовал нас по пятам — и не труп, и не человек. Гордо и легко настигал, где бы мы ни спасались. Сторож неожиданно потерялся за темной оградой собора, которую мы невероятно как перемахнули туда и оттуда. Ни души на предрассветных московских площадях! Сырой промозглый воздух, боль в ушах от холода, страха, роковой погони! Но вот-вот появится солнце… Еще немного, и мы будем спасены…

Каким-то образом мы с Мишей оказались на площади Дзержинского, и я заметил у "Детского мира” милицейскую машину. Когда до нее оставалось метров тридцать, патрульный, слава Богу, увидал нас.

Я обернулся. Труп точно летел по воздуху, разрастаясь на глазах. Милиционер ухватился за кобуру и вырвал из нее пистолет.

— Не стреляйте! — заорал я, понимая, что пришел наш последний час: после выстрела он откроет глаза.

Но что мог сделать ошалевший постовой! Выстрела я не слышал. Последнее, что видел, — мой друг катился по мостовой, а наш страшный преследователь обратился в смертоносный гриб. Мои обугленные кисти рук сжимали остатки лица уже высоко над Москвой, полыхавшей в огне разрывов.

Очнулся я на полу нашего номера, когда упал с кровати. Вся комната была залита ярким летним солнцем. На соседней кровати мирно спал мой приятель и чему-то улыбался во сне. Но сердце мое бешено стучало.

Я схватил первую попавшуюся одежду, кое-как напялил ее на себя и бросился к монастырю. Но, еще издали увидав знакомый памятник, облегченно вздохнул. Постояв у могилы несколько минут, я устало двинулся в обратный путь.

Миша сидел на постели и смотрел на меня непонимающими глазами. Когда я ему рассказал свой сон, он расхохотался.

— Испугался! То-то, голубчик! За святотатство надо платить!.. Здорово это я у тебя в N перевоплотился! Ох, сон, сон… — Он перестал смеяться и задумался. Потом грустно заключил: — Ты думаешь, что этот дегенерат N один? Увы! Сколько у нас таких кощунственных литературоведов, перетряхивающих простыни и сплетни давно почивших гениев. Самое страшное, что они сатанински верят в существование всех этих интимных "загадок" и стремятся таким путем к "выяснению истины". Для них не существует нравственного табу! И не существует по той причине, что "духовный и научный" уровень этих "исследователей" ничтожен по сравнению с уровнем объекта исследования. Это пьяные кладбищенские сторожа, готовые осквернить любую национальную святыню ради бутылки. Кви про кво!..