Владимир Логинов - Ад криминала: Рассказы и очерки

Геленджик меня встретил солнцем и зеленью. Это было необычно после сорокаградусного московского мороза, тем более в первый день февраля. Городок весь светился, сиял, за невысокими заборами чернели вскопанные огородики, грядки обдувал легкий ветерок. А чайки тучами носились над морем, кружились у высоких белых домов, устремляясь к Толстому мысу. Там они гнездились в скалистых стенах обрывов, промышляли шальной рыбешкой, прыгающей в пенистых волнах прибоя.

Я приехал в родной город. Горели все сроки сдачи рукописи, и поэтому, взяв две недели в счет летнего отпуска, я махнул на юг дописывать повесть о чекистах, террористах, жертвах и палачах. Многих из них давно нет в живых, но тени их, захватившие мое воображение после работы с документами и материалами, преследовали меня по пятам, не давали спать по ночам. То и дело я видел доктора медицины, говорящего перед расстрелом: "Большевизм — это припадок бешенства"; видел сошедшего с ума чекиста; выдающегося советского разведчика Треппера в камере на Лубянке, беседующего с честнейшим полковником НКВД; наконец, макиавеллиевские глаза "отца народов" и выселенные греческие села, где по ночам выли собаки да стонали парализованные старухи… Вот почему рукопись шла медленно и тяжело.

И хотя яркий голубой Геленджик очаровал своей ранней весной, он растревожил душу воспоминаниями и сомнениями. Может, потому, что я нашел в отчем доме томик Николая Бердяева, завезенный мною сюда в студенческие времена.

В юношеские годы этот философ не произвел на меня большого впечатления, тогда я восторгался Шопенгауэром и Ницше. Но теперь Бердяев потрясал меня своей глубинной проницательностью и пророческими суждениями. Его книга давала ответы на главные вопросы бытия. Он писал: "Борьба против зла легко сама приобретает характер зла, заражается злом… Слишком большие враги зла сами делаются злыми. Это парадокс борьбы со злом и злыми…"

Не сомневаясь в том, что зло есть небытие, Николай Александрович так рассуждал о красном и белом терроре: " У людей есть неодолимая потребность в козле отпущения, во враге, который виновен во всех их несчастьях и которого можно и даже должно ненавидеть. Это могут быть евреи, еретики, масоны, иезуиты, якобинцы, большевики, буржуазия, международные тайные общества и т. п. Революция всегда нуждается во враге для своего питания и выдумывает врага, когда его уже нет. Тоже самое и контр-революция. Когда найден козел отпущения, то человек чувствует себя лучше".

Господи, изумлялся я. Ведь это же диалектический закон развития общества! В нынешнюю мирную "революцию" в России объявлены врагами новые козлы отпущения: бюрократы, коррупционеры, взяточники, военно-промышленные ястребы, дельцы теневой экономики и прочие мафиози и захребетники бывшего Советского Союза. Но, увы, судьи-то кто? Как они поведут себя, дорвавшись до власти?! Нет гарантий тому, что это не будут новые бюрократы, коррупционеры, взяточники и прочие. И еще поковарнее их врагов. Если, конечно, они их победят. Страшно становилось от этой мысли, и у меня все валилось из рук — совсем перестал работать.

А тем временем яркое солнце сменялось норд-остами, седые туманные вечера дождями, и потом снова лучился и разливался над городом ослепительно-белый свет.

Под моим окошком то и дело мелькала согнутая старушечья тень. Я присмотрелся. Это была бабка-гречанка, очень старая, сухонькая и костлявая. Видно, и в молодости она была ростом не более, чем метр пятьдесят, а теперь выглядела игрушечной, ненастоящей. Она то и дело ходила по тротуару, опираясь на палку, и что поразительно — ходила довольно быстро, словно летала, легонько шурша подошвами своих башмаков.

— Что это за старуха? — как-то спросил я у матери, принесшей мне чашку чая.

— Да греки из Казахстана недавно дом купили. Это их бабка.

— И что ж она на месте не сидит?

— Дом свой ищет. Они до высылки где-то здесь жили, да снесли их хибару. Внуки калитку закрывают, а она притащит табуретку и через забор перелазит. Один раз села на катер. Кое-как в Джанхоте отыскали.

— Больная?

— Да все они в этом возрасте такие. Все время жалуется, что голодная. Заходит ко мне, просит: "Дайте воды, а то меня не поят и не кормят". Один раз принесла две копейки и просит купить ей хорошего хлеба. Измучились уже с ней. Наша, ты помнишь, тоже чудила…

— А кто — эти греки?

— Не знаю. Вот приехали через сорок лет. А она, бабка эта, вроде бы какая-то двоюродная тетка Папандравилась.

— Папандравилась?

— Да. Помнишь его? Тот, который пьяный убился. С этого…

— Ну, ну… — вспомнил я. — Спасибо, мама.

Она ушла на кухню, а я откинулся на спинку стула и стал вспоминать.

… Это было почти тридцать лет назад. Я гонял на стареньком велосипеде с "восьмерками" на обоих колесах, без крыльев и багажника. Вместо руля у меня была черная баранка со списанного грузовика "ГАЗ-51". За пазухой — самопал, в карманах — порох, спички и заячья дробь. Были у меня славные друзья — Колька и Женька. Они тоже на великах.

После школы мы часто ездили на свалку. Пострелять в выброшенные кастрюли и чемоданы. Туда была единственная асфальтированная дорога в нашем районе — улица Островского. За городом она вливалась в новороссийско-сухумское шоссе, и у развилки мы сворачивали направо — к свалке.

Вдоль асфальта стояли частные дома с выкрашенными в яркие цвета фронтонами. В палисаднике или у крыльца любого такого дома зеленели кипарисы и кусты самшита. Однако украшением улицы был роскошный дом дорожного мастера. Перед его окнами росли сосны, кипарисы и ели. Здесь же, на постаменте, стояла бронзовая лавочка, а на ней сидели, беседуя, гипсовые фигуры Ленина и Сталина. Ильич сидел широко, откинув правую руку на спинку лавки. Сталин слушал его, слегка наклонив голову. Эта скульптура утопала в зелени, была ухожена и вовремя покрашена.

Здесь же местной достопримечательностью "конца Островского", то есть самой окраины города, был небезызвестный грек Папандравилась. Ни имя, ни фамилия его никого не интересовали. Папандравилась — прозвище, функция, внештатная должность окраин захолустных городков. Этот невысокий сорокалетний мужчина сильно заикался, был инвалидом с детства и холуем по натуре. Он нигде не работал, поскольку значился инвалидом какой-то группы. Основное его занятие — "найм у частного сектора". Он копал огороды, красил заборы и чинил сараи. Где он брал материал — одному Богу было известно. Где-то "доставал". По большей части, конечно же, воровал или выпрашивал у сторожей за бутылку-две водки. Когда он о чем-то договаривался с хозяйкой или хозяином, то без конца твердил, заикаясь:

— Я сделаю, чтоб па-па-ндравилась…