Владимир Логинов - Ад криминала: Рассказы и очерки

Сфрагидация? Скорее всего, так. У нее тоже есть свои законы.

Несколько лет назад я забрел во двор краеведческого музея Череповца. Здесь, среди хлама и мусора, разбросанного под кустами и деревьями, я снова наткнулся на гипсовые осколки, по которым тотчас узнал Сталина. Мне сделалось жутко и показалось, что я попал на какой-то вселенский склад земного вещества, рассеиваемого отсюда с духом и участвующего в круговороте воскресения жизни. Вечные осколки печати зла в каждом из нас… И тот негниющий труп на армянском кладбище. Он тоже вечен. Как вечна борьба за власть, в какой бы форме она ни проявлялась. И вечные козлы отпущения и новые тираны. Закон сфрагидации…

В ночь на свое семидесятилетие школьный сторож Кузьма Иванович Лихачев не смыкал глаз. Правда, спать ему по службе не полагалось — он находился, как говорят, при исполнении. Но чего там греха таить — случалось, прихватывал на отдых Лихачев и час и другой обычно перед рассветом. И чаще всего — когда вечером с кем-нибудь "соображал" — когда с плотником, лукавым мужичком, но горьким пьяницей, а когда и с электриком, работавшим вечерами по совместительству.

До полуночи Кузьма Иванович, как правило, бродил по двору школы и гонял пацанов, забиравшихся через забор покурить, пошухерить, а потом уходил в учительскую и читал художественную и нехудожественную литературу. Предпочтение он всегда отдавал отдельным номерам роман-газеты и популярному в народе журналу "Гражданин и право". При этом он периодически выбирался из-за стола и выходил на свежий воздух, осматривая подслеповатыми глазами вверенный ему объект.

Обыкновенно за час — полтора до рассвета сторож начинал клевать носом, или немного кемарить, как он сам выражался. Это предрассветное время Кузьма Иванович называл про себя "часом покойника" — в родовых муках тьмы рождался новый день, что всегда волновало и настораживало. При этом часто его охватывал непонятный душевный страх, и где-то в подсознании возникало обостренное чувство смерти. Это было болезненное и мучительное состояние: перед внутренним оком мелькали, как в кадрах киноленты, облики давно умерших друзей и знакомых. По большей части тут были погибшие сорок с лишним лет назад фронтовые товарищи. Лица их — живые или мертвые — так запечатлелись в зрительной памяти Кузьмы Ивановича, что не давали покоя по ночам. Вероятно, поэтому он и не любил читать книги о войне, а фильмы на эту тематику вообще терпеть не мог. Кровь, грязь, истошный мат, кишки на проводах, оторванные руки и ноги — все это виденное в живой трагедии было для него страшной правдой жизни, подменить которую не мог, по его убеждению, никакой, даже очень талантливый режиссер. И именно по этой причине он старался в свой "час покойника" как-то забыться, задремать, уйти от преследовавших его воспоминаний, порою похожих то на сон наяву, то на галлюцинации.

Но в ночь накануне своего юбилея он не мог уснуть даже в этот час, хотя и выпил с электриком стаканчик. Поездом в тринадцать пятнадцать к нему приезжали двое фронтовых друзей. Это последние оставшиеся в живых близкие по духу люди.

Алексей, или бывший младший лейтенант Лешка Чудаков, жил недалеко, в областном городе. Семнадцатилетним он прибыл в сорок четвертом в роту капитана Лихачева и скоро стал одним из лучших друзей командира. Больше года провоевали они бок о бок и после войны часто встречались. А одним летом в Сочи вместе с семьями отдыхали. Чудаков закончил институт, работал инженером. Уже около двух лет он был на пенсии и поэтому охотно согласился приехать на юбилей, да и недалеко — всего сто двадцать километров.

Другой гость — Иван Затулигора — ехал из самой полтавской губернии вместе со своей женой Акулиной Николаевной. Ивану Кузьма был обязан жизнью. Сержант Затулигора выволок его на себе из-под горящего грузовика, подорвавшегося на минах. Это было в конце августа сорок пятого, в Японскую. С тех пор у Кузьмы Ивановича вместо правой ноги протез, и он считался инвалидом первой группы как участник трех войн — Финской, Отечественной и Японской. Однако инвалидность не помешала ему закончить учительский институт и проработать в школе преподавателем математики ровно тридцать два года.

Он бы и сейчас учительствовал, если б не стервозная директриса Объедкова, которой еще не было сорока, но она уже имела пятнадцатилетний директорский стаж и метила в заведующие района. Прислали ее в поселок по рекомендации какого-то секретаря райкома, и С той поры началось черт знает что. Коллектив раскололся на врагов и друзей Клеопатры Степановны, пошли в ход доносы и сплетни. А после антиалкогольного Указа Клеопатра по утрам собственнолично обнюхивала весь мужской персонал школы и издавала приказы с выговорами "за запах", в которых бывало и имя ее мужа — тихого «и слабовольного учителя рисования и черчения Якова Объедкова. Яков после брака с Клеопатрой взял ее фамилию — таким было условие невесты. Теперь бедный Объедков спивался и люто ненавидел свою властолюбивую жену, называя ее не иначе как "конем в юбке".

К Кузьме Ивановичу Клеопатра относилась снисходительно, но несколько раз строго предупреждала, что если унюхает от него запах спиртного, то немедленно уволит. Он молчал, но его так и подмывало послать директрису подальше, ибо слова эти оскорбили в нем нормальное человеческое достоинство, которое он сам очень ценил в людях и воспитал в своих сыновьях.

Сыновья Лихачева, а их у него трое, выросли и разлетелись в разные стороны. Старший работал директором завода в Башкирии, средний, философ и историк, стал кандидатом наук и жил в Москве, а младший геолог по профессии, уже больше десяти лет шатался по Колыме и изредка давал о себе знать из Магадана.

Кузьма Иванович кое о чем смутно догадывался и предполагал, что его последний отпрыск сбичевался, но верить в это побаивался. А жене своей Клавдии Петровне плел разные байки о сладкой жизни в Магадане, где всего завались и уезжать оттуда никто не собирается. Хотя прекрасно знал по своей поездке в те края, что там почти не растут деревья и окрест — скалы да лед. И люди живут как перед концом света — пьяны днем и ночью.

Он был в Магадане на похоронах брата — капитана дальнего плавания, труп которого вытащили из штабелей мертвых бичей, сваленных, как дрова, к стене морга. А когда после поминок он пришел в агентство Аэрофлота за билетами на самолет, его поразило необычное зрелище: в обеденный перерыв на столе перед девушками в летной форме стояли пустые бутылки из-под водки, а кассирши плясали в центре зала под бесовский визг японского магнитофона.

"Воистину, край света, — с горечью вспоминал о Магадане Кузьма Иванович. — Да и люди живут каждый день как последний. И все о возврате на материк мечтают, только куда там… Засасывает такая жизнь, опьяняет и разлагает. Недаром ведь на одной улице семнадцать кабаков насчитал. Это при ста двадцати тысячах населения. А еще гордятся: Магадан — это маленький Париж! Тьфу! Право, и бабы там какие-то ненормальные…"