Владимир Логинов - Ад криминала: Рассказы и очерки

— Я бы решилась на это, — тихо ответила она, — но Олег…

— Чепуха. Сейчас все устроим, — вздохнул он с облегчением. — Пару бутылок коньяка на прощальный вечер, и он в наших руках. Я все беру на себя. Слушай отца, и будешь жить достойно и счастливо. Договорились?

— Ладно, — пробормотала она, опустив черноволосую голову.

Он выкинул из бумажника две четвертных и пошел в комнату Богатого.

Бледный с перепоя Рыжий встретил его настороженно.

— Вы правильно решили, — улыбнулся с порога президент. — Воля духа покойного — святая вещь. Как я был неправ, когда предлагал напечатать его стихи! Прости меня, старик, — он обнял за плечи режиссера. — Хоть ты и других взглядов, другой, так сказать, веры, ты мне нравишься. Как это Ницше говорил, он по-моему, у Диогена Синопского слямзил: "Лучше иметь умного противника, чем глупых друзей"? Или что-то в этом роде… У меня есть предложение.

— Какое? — примирительно спросил Забриха.

— Завтра я покидаю Россию. И, видимо, надолго. Давай выпьем по-русски. На дорожку, так сказать…

Рыжий обрадовался, но старался не подать виду:

— Вот закончим это дело и тогда пожалуйста.

— Ради бога, только час уже поздний. Где потом коньяку достанешь? Запирай эту комнату и бери ключ с собой, чтобы, не дай Бог, ничего между нами не было. Вот тебе полтинник, принеси две-три бутылки коньяку. А Марина пока закуску приготовит.

Рыжий раздумывал, бросив шпагат на раскрытый мешок.

— Что у вас, горит с этим делом? — кивнул на мешки президент. — Успеете сто раз.

— Ладно, — радостно сдался режиссер. — Я запираю и бегом.

— О’кэй, — одобрил Хозер и вышел в коридор.

Через полчаса стол в комнате Марины был накрыт, а Хозер съел с хлебом и красной икрой граммов сто сливочного масла. Рыжий явился разгоряченный, поцарапанный, но счастливый. Принес три бутылки коньяка по тринадцать восемьдесят и пошел умываться. Когда он вернулся, Исаак Давидович разлил коньяк по трем хрустальным стопкам, когда-то подаренным на его с Марининой матерью свадьбу, и раскинулся на диване. Настроение у него было хорошим: только что отзвонили по паролю, что Костя Гаршин рад с ним встретиться завтра в двенадцать у леса перед Подольском со стороны Москвы (надеть штормовку и взять корзинку для грибов), а его серые "Жигули” будут на месте в полдвенадцатого для погрузки рукописей Богатого и "вывоза” их на свалку "для кремации”.

— Баба одна, зараза, все лицо расцарапала, — вышел из ванной Забриха. — Время без пяти, водка кончается, народ совсем озверел: ментов смели, бутылки по головам передают, мужик один с орденами и медалями, инвалид войны, в очередь влез, а как вылез — в руках две бутылки, а от медалей одни колодки торчат, пуговиц как не бывало, с мясом…

— Это ж надо довести своих граждан до такого скотского состояния! — искренне ужаснулся президент. — Тебе, поди, и штрафную не мешало бы. Достань-ка фужер, Марина.

Марина достала фужер для сухого вина, и Исаак Давидович наполнил его до краев.

— За знакомство, хоть и при печальных обстоятельствах, — поднял он свою стопку.

Выпили. Режиссер занюхал рукавом, Марина протянула ему бутерброд с икрой. Он жадно проглотил его и выдохнул:

— Наливай еще.

Президент разлил как в первый раз: гостю в фужер, себе с дочерью — в стопки.

— Ну, а теперь я скажу, хоть и диссидентов не люблю, потому что они похожи на крыс, бегущих с корабля во время пожара или сильного шторма, — заключил Рыжий.

— Стой, — прервал его Хозер. — Не путай божий дар с яичницей. Меня выгнал за границу КГБ, я не хотел уезжать. Мне сказали: или катись, или посадим. Вот почему я уехал. Не путай меня с теми, кто, сам понимаешь…

— Ну понятно, господин президент. Я хотел сказать, что ты хоть и иудей, но любишь Россию. Ведь правда, что всех вас там без разбора национальностей называют русскими?

— Правда. А Россию я люблю так, что дай Бог такой любви иному чистому русскому.

— Вот за Россию давай и выпьем!

— С большим удовольствием, — согласился президент и опрокинул свою рюмку.

Часам к одиннадцати Рыжий был готов: едва шевелил языком и клонил голову набок. Он читал стихи Богатого, плакал по другу, горевал, что нельзя их опубликовать. Но Хозер, убеждал его, что завещание поэта — святое дело и надо его непременно выполнить. Когда допили вторую бутылку, президент неожиданно предложил:

— А давайте сейчас отвезем на свалку мешки и кремируем. Заодно подышим свежим воздухом…

— А что?! — обрадовался Забриха. — Поехали! Только надо мешки завязать. Я все собрал.

— И бутылку прихватим, там выпьем.

— Вот это ты молодец, мой президент. Дай я тебя поцелую!

— Целоваться не будем. Иди завязывай мешки, а я подгоню такси. И бутылку с собой захвати.

— Слушаю и повинуюсь, — отдал честь Рыжий и, спотыкаясь, пошел завязывать мешки. — Тут делов-то, — бормотал он в коридоре, — всего два бумажных мешка…

Президент явился минут через пятнадцать и заявил:

— Такси нигде нет. Кое-как уговорил одного частника за двадцатку — туда и обратно. Годится?

— Вполне! — воскликнул Рыжий. — Давай еще по стопке, и поехали!

В машине Забриха уснул. По дороге на свалку заехали в один из гаражей и выгрузили мешки, потом выбрались за город. Приехав на свалку, припарковали "жигуленка" к горящему участку и разбудили Рыжего.

— Удостоверься своими глазами, что завещание выполнено! — прокричал ему на ухо президент, указывая на огонь за окном.

— А? Что? — мычал Рыжий. — Верю, верю, и Марина тут. Поехали домой.

— Поехали, — с удовольствием захлопнул дверцу президент и достал из кармана Рыжего початую бутылку. Режиссер отхлебнул несколько раз и, не открывая глаза провалился в сон.

Когда Хозер с дочерью затащили в квартиру совершенно разобранного Рыжего, в комнате супругов Плаксий горел свет. Ангельское личико Антонины Ивановны, от которого, казалось, исходил божественный свет, было обращено в раскрытую Библию. Она едва шевелила губами, и голос ее, словно тихая и мягкая музыка, пленял слух мужа, лежавшего на белоснежночистой постели.

— "Слух придет в один год, и потом в другой год, и на земле будет насилие, властелин восстанет на властелина, — читала Антонина Ивановна нараспев Книгу пророка Иеремии. — По всему вот, приходят дни, когда Я посещу идолов Вавилона, и вся земля его будет посрамлена, и все пораженные его падут среди него…"

— Постой, постой, Тоня, — встрепенулся Петр Дмитриевич. — Это же про нас все, про Перестройку… Властелин на властелина — это Горбачев на Ельцина, а идолы Вавилона — это Ленин, Сталин, Брежнев, а земля — Советский Союз, который уже посрамлен на весь мир. Чего же я раньше об этом не догадался… Ну-ка, открой Исайю, что ты вчера читала. Там точь-в-точь про Армению и Азербайджан, ну-ка, прочти еще раз…