Владимир Логинов - Ад криминала: Рассказы и очерки

Хозер догнал его у входа в лес и вынул платок. Костя внимательно разглядывал президента: маленького роста, как и он, глаза хитрые, лицо узкое, в неглубоких морщинах, на вид лет пятьдесят с небольшим.

— Мсье Гаршин? — обратился к нему Хозер, вытирая пот.

— Он самый, — дежурно улыбнулся Костя. — Что же вы так торопились, я бы подождал.

— Понимаете, я хожу быстро и легко. А тут бессонные ночи, нагрузка большая.

— Понимаю. Волка ноги кормят, а Россия — страна широкая, — он сознательно вульгаризировал речь, чтобы увидеть реакцию президента.

Но тот не обратил на эти слова внимания. Теперь он в свою очередь разглядывал в упор "коллегу" и находил, что они даже внешне чем-то похожи: поджары, сухощавы, словом, лукавые ребята с нормальными орлиными носами. Только Костя лет на семь-восемь был моложе. Однако это обстоятельство существенного значения не имело.

— Ну так я вас слушаю, господин Хозер.

— Видите ли, коллега, мы можем быть полезны друг другу. Вы — автор, как я слышал, интересных произведений, я — издатель.

— Эх, где вы были лет пять назад! Я тогда бился, как рыба об лед, а в Москве и духу вашего не было. Теперь, дорогой мой, издатель мне не нужен. Все, что я написал и за что отсидел, уже в производстве и договоры заключены — по тысяче рублей за лист.

— Я вас поздравляю, — растерялся Хозер: первый ход его провалился, и ситуация осложнилась.

— Давайте ближе к делу. Вам ведь нужен "Факандр"? — открыто спросил Костя.

— Да. Вернее, техдокументация, — уточнил президент.

— Вы знаете, что прибор уже почти готов и испытывается?

— Да. Но учитывая вашу нерасторопность…

— Это вы правильно учитываете, но времени действительно не так уж и много.

— Я надеюсь, пол года есть.

— Пожалуй, есть. Ну так что вы предлагаете?

— Видимо, купить…

— Пятьсот тысяч долларов.

— Что?! Вы с ума сошли!

— Ну тогда нам говорить не о чем. Извините, у меня тоже время — деньги, — Костя резко повернулся.

— Погодите, может, вам нужны какие-нибудь услуги?

— Да есть одна мелочь. Мне нужны принципиальные схемы душевных весов.

— Каких-каких весов?

— Для взвешивания человеческих душ. О них много писали в западной научной литературе. Автор — двадцатипятилетний профессор Мак Кэй из Калифорнии, а другой изобретатель — Ким Джойс из Лос-Анжелеса, этому, по-моему, лет за семьдесят…

— Ничего себе мелочь! — воскликнул Хозер. — Да вы знаете, что секретная информация в Штатах в сто раз дороже русской!

— Во-первых, это не военная и не стратегическая информация, которая, да будет вам известно, в сто раз дешевле русской. Лапшу вешайте дуракам, ибо в России деньги не играют такой роли, как в Америке. А во-вторых, блок-схемы весов опубликованы, а сами весы запатентованы.

— Сколько вы хотите за них?

— Не больше пятидесяти.

— Хорошо. Сделаем так. Я вам привожу весы и пятьдесят — это аванс, то есть сто. Вы мне даете "Факандр" и после экспертизы документов я вам привожу еще сто!

— Двести!

— Сто пятьдесят!

— Согласен, — улыбнулся Костя. — Когда будут весы?

— Недели через две. Их привезет мой человек вот на это же место вместе с деньгами. Юра его зовут. Он позвонит, что едет за грибами, и назначит час встречи. Вы отдадите ему документацию на "Факандр".

— А когда остальная сумма?

— Месяца через полтора.

— Где гарантии?

— Я сам приеду.

— Э, голубчик, так мы каши не сварим.

— А если вы нас надуете со схемой?

— А вы с весами?

— Но у вас уже будет в руках аванс! — разозлился Хозер. — А мы в этом случае останемся ни с чем!

— Логично, — согласился Костя. — Но имейте в виду, сейчас мы с Забродиным делаем такую штуку, по сравнению с которой "Факандр" — детская игрушка, и вы еще будете предлагать нам миллионы, — прихвастнул он, решив, что документы придется отдавать настоящие, кроме рецептов и пропорций, которые он передаст в день окончательного расчета. С таким партнером жульничать нельзя, но и нельзя позволить себя облапошить.

Через два месяца в парижском альманахе "Козерог", издаваемом Исааком Хозером, появилась подборка стихотворений, взбудораживших русскую литературную эмиграцию. Открывалась она коротеньким посвящением "Членам Политбюро":

Критики терялись в догадках, обрывали телефоны редакции "Козерога", но информация была однозначной: молодой поэт из метрополии и, предположительно, женщина, чье имя открыл главный редактор, недавно вернувшийся из поездки по Союзу. В "Континенте" появилась статья литературоведа Ненашева, в которой он причислял творчество Дэйва Вавилонского к герметическому неореализму, а именно — к новому разветвлению в нем — апокалиптической абстракции в поэзии, родившейся после Чернобыльской трагедии и социально питаемой Перестройкой в СССР. Литературовед высказал ряд сомнений относительно женского авторства и выдвинул гипотезу, согласно которой автор подборки — диссидент, замученный в одном из сумасшедших домов Союза. Он призывал Хозера открыть тайну, стоящую за именем Дэйва Вавилонского, допуская, что поэт может быть даже гермафродитом.

Другой специалист по поэзии — Павел Гинзбург — на страницах газеты "Новое русское слово", словно на специальных логоэдических весах, взвешивал каждое слово поэта, помечая его особым значком своей системы и определяя ему место на своих особых полочках. Так, анализируя мини-стихотворение:

он видел истоки трагедии несостоявшихся русских поэтов второй половины двадцатого века, вводил в литературоведение категорию неадаптируемой личности в условиях тоталитаризма, ритмическую устойчивость которого усматривал в природе русской души. Тупиковый мистицизм ее развился, на взгляд теоретика, от коллективистских оргий древнерусского язычества и поэтому изначально был обречен. В заключение он назвал Дэйва Вавилонского последним певцом российской обреченности…

Хозеру было плевать на то, что пишут за границей о стихах Дэйва. Главное — пишут, и в России должны писать. Он заказал двум безработным эмигрантам из Союза большие статьи о творчестве Дэйва, которые предполагал опубликовать в СССР. Он уже видел их на страницах "Огонька" и "Юности" в качестве предисловий к большим подборкам — чуть ниже портрета Марины. Но тут его срочно вызвали в Мюнхен. Президент разволновался: там по схемам Забродина собирали прибор с совершенно другим названием "Фаллеменш" и под руководством других "авторов". "Неужели они надули меня? — заметался по своей квартире Исаак Давидович. — Или чего-то недодали? Придется везти еще сто пятьдесят, иначе немцы голову открутят…"