Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Под Нанкином и в самом городе развернулось ожесточенное сражение. Китайские войска яростно отстаивали каждую улицу, каждый дом своей столицы, когда они наконец были выбиты из города, победители устроили там невиданную резню. Были перебиты сотни тысяч мирных жителей.

И вот в этом обезлюдевшем городе — призраке, мостовые которого еще не обсохли от крови жертв, а воздух, казалось, еще звучал криками ужаса и отчаяния погибающих людей, собирался основать свою столицу глава «национального правительства Китая» предатель Ван Цзинвэй.

В Шанхае, в бывших китайских районах, начала действовать марионеточная администрация. В этих районах и в мирное-то время порядка было меньше, чем на сеттльменте или французской концессии, а теперь они открыто стали прибежищем уголовных шаек, вертепов азарта и разврата, притонов наркоманов.

Последнее время Гога работал в госпитале не санитаром, а в регистратуре, и хотя он подозревал, что произошло это не без участия ректора, ему было приятно сознавать, что сам он о переводе на другую работу не просил и на тяжесть прежней никому не жаловался. Все совершилось без его личного участия.

Два раза в неделю Гоге приходилось дежурить ночью, но это не было так трудно, а после двух часов ночи обычно имелась возможность даже поспать до шести утра. На ночные дежурства Гога брал с собой книги и, если его не отвлекали, запоем читал. Читал он без разбора, что попадется — и стихи, и прозу. Как раз в это время, благодаря Вовке Абрикосову, он открыл для себя Блока, его лирику, потому что до того знал только «Скифов» и «Двенадцать».

Нельзя сказать, чтобы Блок потеснил в Гогиной душе Гумилева. Он просто занял в ней свое собственное место, словно в давно обжитом доме обнаружилась вдруг доселе неизвестная дверь, а за нею — просторное помещение, хранящее в себе какие-то важные вещи, без которых теперь, когда они обнаружены, обойтись невозможно. Эти два поэта, не противореча друг другу, взаимно не исключаясь, существовали в Гоге равноправно, как бы в разных измерениях.

Один — понятный, близкий по духу, земной, осязаемый, звонкий, восприятие которого воплощалось зеленым и золотым цветом с пурпуровыми прожилками. Так хотелось быть похожим на него, имевшего все основания сказать о себе гордо и просто:

Другой — недосягаемый, отстраненный не только от тебя лично, но и от всего земного, плотского, парящий, словно облако, пронизанное лунным светом, завораживающий душу и растворяющий ее в колдовском кружении слов-снежинок, таких простых и естественных, что, кажется, возьмись за перо, и сам так напишешь. И вместе с тем понятно, что т а к ни ты сам и никто другой не скажет, что это придумать нельзя, это надо у с л ы ш а т ь в себе и, вероятно, даже не сознавая, что делаешь, перенести на бумагу. Это — нечто иррациональное — выше человеческого понимания, и воспринималось оно серебристо-серым цветом.

Но обрел Гога в эти дни и ночи и кое-что другое. Он открыл для себя китайцев.

Хотя его отношение к ним всегда — такова была семейная традиция — основывалось на лояльности, уважении, симпатии, они представляли для него, как и для подавляющего числа иностранцев, непознанный мир. Индивидуальности среди них не различались. Так для близорукого все лица сливаются в одну туманную полосу. У китайцев шла своя жизнь, малопонятная, потому что не привлекала интереса, хотя интересной несомненно была, у иностранцев — своя. К тому же Гога всегда чувствовал себя отчужденным от тех, кто говорил не на одном с ним языке. Ему бессознательно казалось, что раз человек говорит на другом языке, он и мыслит и ощущает окружающий мир как-то иначе. Даже общение с коллегами-китайцами мало что изменило. Они были очень корректны, терпимы, прилежны, но общих интересов, кроме ученья, не обнаруживалось, потому что они не знали и десятой доли того, что знал Гога. Правда, Гога тоже не знал почти ничего из того, что было известно им, но это он обнаружил значительно позже. Поначалу же китайские юноши казались Гоге (и были в действительности) очень наивными, а понять, что наивность эта от внутренней чистоты, Гога был еще не в состоянии.

Как-то Гоге довелось дежурить вместе с Вэй Лихуаном, студентом-медиком с четвертого курса, исполнявшим обязанности врача. Хрупкий и низкорослый, словно вьетнамец, с интеллигентным лицом и высоким, чистым лбом, Вэй носил очки в роговой оправе, отчего глаза его, смотревшие на собеседника застенчиво и вопросительно, казались больше, чем были на самом деле. Гога с Вэем познакомился раньше, им уже приходилось сталкиваться по работе, но они только раскланивались или обменивались короткими деловыми репликами.

Ночь выпала спокойная, больные спали, и была надежда, что попозже можно будет и самому прилечь. Пока же Гога сидел в своем закутке и выписывал в тетрадь стихи Ходасевича — завтра сборник надо было вернуть Абрикосову.

Тихо скрипнула дверь, и в проеме блеснули очки Вэй Лихуана.

— Не желаете ли освежиться чаем? — в обычной для китайцев, говорящих по-французски хорошо, но не в совершенстве, несколько высокопарной манере спросил он.

Гога с трудом подавил улыбку. Он до сих пор не мог привыкнуть к китайской манере даже в жару (а ночь, несмотря на то что стоял уже октябрь, была душная) пить только горячее, даже если это просто вода. Вэй смотрел на него со своей застенчивой улыбкой, и хотя Гога настроился дописать стихи, а потом поспать, он не счел возможным отклонить любезное приглашение:

— С удовольствием. Только… — он растерянно огляделся вокруг, как бы ища что-то. — Я не могу отлучиться. Могут позвонить…

— Тогда, если разрешите, я принесу сюда.

— Да, да, это будет очень хорошо, — обрадовался Гога. Теперь, когда он оторвался от пленительного мира поэзии, ему действительно захотелось чаю, но он предвидел, что придется пить без сахара. И к этой манере китайцев он никак привыкнуть не мог, даже признавая, что сладость приглушает аромат и вкусовой букет напитка. Но оказалось, что у Вэя есть кусковой сахар, который, судя по тому, что пачка была непочатая, а сам он, без сомнения, вкус чая сахаром не портил, припас специально для Гоги.

Они сидели в регистратуре, доливали себе из фарфорового чайника чистой заварки, потягивали сдобренный жасмином ароматный, терпкий напиток и вели неторопливую и не очень оживленную беседу, вначале касавшуюся лишь университетских тем. Оба чувствовали себя несвободно, потому что Вэй испытывал по отношению к своему ночному собеседнику примерно те же чувства, что Гога к нему.

Но Вэю давно хотелось разговориться с этим странным иноземцем, который ни с того ни с сего пришел в госпиталь и работает так тяжело, да еще не на командной должности, какие они обычно занимают, а на самой низшей, да к тому же, как доподлинно знал Вэй, — без вознаграждения. Ну был бы еще он монахом, тогда понятно, а то — нет, да еще русский, белый русский, а они все за японцев. Таково было общее мнение, так считал и Вэй Лихуан. И преодолевая природную застенчивость, сам себя упрекая в неделикатности, но будучи не в силах противиться давно владевшему им желанию выяснить, в чем тут дело, Вэй задал наконец свой вопрос: