Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Нет, — готовый провалиться сквозь землю, ответил Гога. Когда-то, еще в харбинской Чураевке, он слышал доклад об этом поэте, о его трагическом уходе из жизни. У Лены были его стихи, мог бы переписать, а вот не удосужился. Теперь Вертинский о нем говорит, значит, стоит того Поплавский. А он, Гога, никого из парижских поэтов не знает, ни Поплавского, ни Георгия Иванова. Только недавно прочел впервые Ходасевича. Куда мне общество Вертинского!

— Ну вот, видите, — сказал артист как бы с легкой укоризной. — Очень талантливый был поэт.

— Вы его знали?

— Он меня знал, — определил пропорции Вертинский с выразительной улыбкой и внимательно взглянул на Гогу: понял ли? Тот понял, Вертинский это отметил с удовлетворением.

Ему нравился этот юноша, столь явно благоговевший перед ним. Как ни привык Вертинский к поклонению почитателей, он никогда не в состоянии был оставаться равнодушным к внешним проявлениям своей славы. Его уникальное творчество, не имевшее предшественников ни в России, ни где-либо еще, складывалось почти в равной мере из актерской, поэтической и музыкальной одаренности. Богатых вокальных данных у него никогда не было, пению он не учился и даже нот не знал, а считался певцом. И хотя, как всякий истинный художник, Вертинский внутренне был убежден в подлинности своего искусства, было оно столь необычно и беспрецедентно, что ему требовалось непрестанное подтверждение извне. И вот для этого артисту гораздо нужнее было мнение скромного юноши, робевшего от одного его взгляда и допускавшего неловкости, чем долгие и бурные аплодисменты, цветы и подарки богатых коммерсантов и отнюдь не платонический успех у их холеных, сверкающих бриллиантами жен.

…Однажды они сидели в заднем зале «Ренессанса» и пили: Вертинский — коньяк, Гога — густое и терпкое марокканское вино. Гога, как и советовал Вертинский, зашел совсем рано. Они были одни в зале, и никто не мешал их беседе.

— Вы какую из моих песен больше любите? — спросил неожиданно Вертинский?

Гога растерялся. Вопрос показался бы ему кощунственным, если бы не был задан самим артистом. Что нравится больше? Как ответить? Все нравится, все волнует, окутывая душу каким-то особым состоянием возвышенной грусти, очищающей и возносящей над повседневностью.

Гога так и ответил:

— Мне все нравится, Александр Николаевич. Все, что вы поете.

— Ну, а все же? — настаивал Вертинский. Он сам понимал, что на подобный вопрос ответить Гоге трудно: ведь этот мальчик, ценитель хоть и чуткий, но безоговорочный. Таких знавал по прежней своей жизни, по более ранним встречам Вертинский. И все же ему почему-то хотелось услышать конкретный ответ.

Гога на минуту задумался.

— «Игуменья», «Бал Господень», «Концерт Сарасате», — выговорил он наконец не без опаски: не упускает ли что-нибудь важное, не обидит ли своим ответом артиста.

Вертинский всегда очень серьезно и строго относился к своему творчеству. Ни разу в жизни он не позволил себе исполнить вещь, которую считал не полностью завершенной и отделанной во всех деталях (что не мешало ему продолжать отделывать их по мере нового исполнения), которая не прозвучала бы внутри него так, чтобы удовлетворила его самого. И потому у него не было песен, которые он бы считал слабыми или неудавшимися. Те, что у него не выпевались, он просто не исполнял и никому о них не рассказывал. Но все же некоторые его самого трогали больше, и все три названные были из их числа. Услышав Гогины слова, он внимательно посмотрел ему в лицо своим острым взглядом колдуна. Потом слегка усмехнулся и сказал со вздохом:

— Умное у вас се’дце, Гогочка!

Гога вспыхнул. Он ведь не старался угодить, он действительно очень любил эти песни, и то, что Вертинский одобрил выбор, наполнило его гордостью. А Вертинский помолчал немного и вдруг, словно спохватившись, спросил живо:

— Но позвольте. Я ведь никогда не пою тепе’рь «Бал Господень». На пластинке это не то…

— Я п р е д с т а в л я ю себе, как бы вы ее исполнили, — сказал Гога просто.

Вертинский с изумлением посмотрел на собеседника. «В нем что-то есть, — подумал он. — Какая странная и вместе с тем естественная фраза. Конечно, «Бал Господень» можно петь только т а к, а не иначе, и он, видите ли, п р е д с т а в л я е т это себе. Ну и ну!» И несколько неожиданно для самого себя Вертинский сказал:

— Я вам спою «Бал Господень»…

— Сегодня? — обрадовался Гога.

— Нет. Здесь это петь нельзя. В конце’те. В ближайшем конце’те. Обещаю.

Гога не ответил ничего и только благодарно посмотрел на артиста. Вертинский же через несколько минут уже пожалел о своих словах. Он давно не пел песен прежнего репертуара, тех самых, которые принесли ему славу в предреволюционной России, такие, как «Ваши пальцы пахнут ладаном», «Безноженка» и тот же «Бал Господень». В свое время они находили наибольший отклик у слушателей в созревшей для крушения империи. Когда же эти круги русского общества, потерпев окончательную катастрофу, оказались за пределами России, они стали искать причины своего несчастья вовне, что всегда проще, чем подняться до осознания собственных ошибок. И среди виновников они числили Вертинского, обвиняя его в упадничестве, аморальности, пессимизме, одни не желая, другие будучи не в состоянии понять, что истинный художник всегда в той или иной форме выражает свою эпоху и что винить Вертинского в упадничестве это все равно что уроду злиться на зеркало или больному — на врача за поставленный диагноз.

Эти нападки эмиграции Вертинский в свое время воспринял очень болезненно, постепенно создал новый репертуар, а старые песни перестал исполнять, хотя его об этом нередко просили. Он также никогда не выходил на сцену в костюме Пьеро и даже вспоминать об этом не любил. Он был слишком тонок, чтоб говорить прямо, но всем своим видом, манерой держаться, строгим фраком, в котором неизменно появлялся перед публикой на концертах, давал понять, что с прошлым в своем творчестве покончил бесповоротно. Но это была лишь вынужденная позиция, потому что Вертинский не мог не понимать, что прежние песни неотъемлемы от его искусства и без них невозможно оценить его творчество в целом.

Гога не забыл обещания артиста и на ближайший концерт — Вертинский выступал раз пять в год — пришел в радостном ожидании. Уютный, небольшой зал «Лайсеума» — театра в самом центре французской концессии, — как всегда, был полон. Гога успел заранее приобрести билет в первых рядах, чуть сбоку: именно так он любил наблюдать за артистом, которого надо было не только слушать, но и видеть. Пластический облик Вертинского тоже влиял на восприятие его искусства: лоб очень высокий, суживающийся от висков к темени и потому не давящий на лицо, не нависающий над ним, а как бы скользящий кверху; волосы, не пышные, блекло-рыжеватые, гладко прилизанные, не играют никакой роли в наружности артиста и лишь четкой линией завершают его облик сверху так же, как по бокам силуэт его очерчивается изысканными линиями безупречно сидящего фрака; необычайно выразительные руки с живыми говорящими пальцами, не такими длинными и красивыми, как многим кажется на расстоянии, но умеющими передать тот зрительный образ, который артист хочет донести до зала.