Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— А, Гога! Что вы там прячетесь? — сказала она оживленно и нараспев, делая два шага в его сторону и тоже попадая в тень. Едва только Гога различил взгляд ее выразительных, с веселыми искорками глаз, увидел эту скошенную вбок улыбку, которая другую бы портила, а Биби делала особенно привлекательной, он забыл и ее неудачную прическу и собственное намерение остаться незамеченным. Наоборот, он почувствовал себя легко и свободно.

— Я не прячусь, — ответил он, шагнув ей навстречу и, когда она протянула ему руку, склонился и поцеловал, стараясь, чтоб движение это получилось непринужденным, что, впрочем, ему удалось не вполне. Однако Биби, оценив его галантность, с одобрением посмотрела на него и, заметив вышедшего наконец Вертинского, весело заговорила:

— Смотри, Саша, кто тут! Еле поймала… Прятался вон за тем столбом!

Биби явно преувеличивала, и Гога со смущенной улыбкой только отрицательно качал головой.

— Так вы все-таки были в конце’те? — спросил Вертинский, поздоровавшись. Гога и раньше замечал, что в сочетании со словом «концерт» он упорно ставит предлог «в», а не «на».

— Был, конечно, Александр Николаевич… — сказал Гога, не зная, уместно ли будет благодарить сейчас за «Бал Господень».

— А ты разве со сцены видишь, кто есть, кого нет? — спросила Биби.

— Я все вижу! — многозначительно подняв палец и остро сверкнув глазами, ответил Вертинский, и непонятно было, говорит он серьезно или продолжает игру в великого, мудрого, всеведущего деда, от которого ничто не укроется. Потом, обращаясь к Гоге уже другим тоном, он спросил: — Почему же вы не зашли ко мне в антрракте? Я бы вас с хоррошенькой женщиной познакомил.

«Эх, свалял дурака, оказывается, можно было зайти!» — подумал Гога.

— Гоге не нужны хорошенькие женщины, — не без ехидства произнесла Биби. — Он любит умных женщин. Правда, Гога?

Гога не знал, что ответить, и только улыбался, сам в это время, однако, думая: «Все-таки хорошенькие нужнее». А Биби, уже забыв про свой вопрос, продолжала:

— Вы куда сейчас?

«Действительно, куда я сейчас?» — повторил про себя этот вопрос Гога, а Вертинский предложил:

— Поедем с нами!

— Куда? — машинально вырвалось у Гоги.

— Мы ко мне едем, — объяснила Биби. — Вот покормлю деда, а то он совсем отощал на казенных харчах. Потом стихи будем читать.

Гога ушам своим не верил: можно ли было мечтать о лучшем завершении вечера? Вертинский тем временем с уморительной серьезностью подтвердил:

— Голодом сижу. — Лицо его приняло соответствующее выражение. — Меня хозяин в че’ном теле де’жит.

В первый момент Гога, не привыкший еще к манере Вертинского и его окружения говорить с серьезным видом заведомо неправдоподобные вещи, принял слова артиста за чистую монету и поразился, но уже в следующую минуту понял, что это обычная игра: на голодающего Вертинский никак похож не был, да и кормили в «Ренессансе» отлично.

— Ну так что? — задал вопрос Вертинский и, уже не слушая ответа, добавил: — Так, значит, едем. Вы впе’ед садитесь, а то втрроем сзади тесно будет.

Вертинский указал на «рено» с важным шофером.

— Да, да, поехали с нами! — оживленно присоединилась к приглашению Биби. — Не только стихи будут. Ганна Мартинс будет…

Ее лучащиеся дружелюбием и веселым озорством глаза смотрели на Гогу заговорщицки, она слегка щурилась. Так мог бы смотреть очень близкий друг, мужчина, знающий твои слабости и сочувствующий им, потому что сам их разделяет. «Но она ведь женщина, откуда же такое понимание того, что я чувствую», — думал Гога.

Они подошли к машине. Важный шофер в ливрее уже стоял на тротуаре, почтительно придерживая открытую дверцу. Все уселись, и «рено» французского банкира плавно тронулся и бесшумно поплыл по затихающим к ночи улицам.

У Биби был сервирован холодный ужин: телятина, паштет из гусиной печенки с перцем, артишоки и, великолепно венчавший трапезу, острый французский сыр, название которого Гога не знал. Биби и Вертинский пили коньяк, причем Вертинский, по своей привычке, обсасывал после каждого глотка ломтики лимона, Гога предпочел прохладное «Шабли».

Кончали ужинать, когда в прихожей раздался звонок. Биби уже отпустила боя и сама пошла открывать дверь. Через минуту она вернулась в сопровождении высокой молодой женщины с широко раскрытыми синими глазами и черными волосами, волнисто струящимися к плечам. Ганна Мартинс — узнал Гога, видевший ее прежде на собрании Чураевки в Харбине. Сейчас она показалась ему еще красивее.

«У тебя глаза удивленные, синие-синие», — вспомнилась ему строка из ее же стихотворения.

— Ганночка, где же вы? Мы уже надежду поте’яли, — заговорил Вертинский, целуя ей руку. — А меня так и не собррались послушать…

— Не удалось вырваться. Только что репетиция закончилась, — ответила Ганна, бросив вопросительный взгляд на почтительно вставшего Гогу.

— Это наш приятель, Гога… — Биби хотела назвать и фамилию, но не вспомнила и вместо этого добавила, — любит и хорошо чувствует стихи.

Ганна любезно подала Гоге свою довольно крупную руку. «Поцеловать? — мелькнул у Гоги вопрос. — Нет, неудобно!» — ответил он сам себе и неловко, пожалуй, слишком сильно пожал ее.

«Кого он мне напоминает?» — думала в это время Ганна Мартинс, не догадываясь, что перед ней брат ее приятельницы Лены Горделовой.

— А что готовите? — спросил Ганну Вертинский.

— «Цветок Гаваев», — ответила Ганна. — У меня там эффектный номер. Приходите на премьеру!

— А вот возьму и не п’иду, не п’иду! — капризно тянул Вертинский. — Назло вам не п’иду.

— Ганна, вы ужинали? Догоняйте нас, мы уже кончаем, — вспомнила о своих обязанностях хозяйки Биби. — Что вам положить?

— Это что — телятина? Ломтик, но только один, пожалуйста, я не голодна. И… нет, не коньяк, а вот это. Вино. Но только немного. Да, да, вот так… Спасибо.

Пока заканчивали ужинать, Биби несколько раз с улыбкой поглядывала на Гогу: как-то он реагирует на Ганну? Но Гога не откликался. В Ганне Мартинс он видел прежде всего талантливого, многогранного человека, а не просто красивую женщину. Это не Лида Анкудинова. С ней и Вертинский подчеркнуто почтителен, говорит ей «вы». К тому же ее близкое знакомство с сестрой Леной, всегда стоявшей для Гоги на невидимом пьедестале, возвышало и Ганну.

После ужина перешли в гостиную, уютную комнату с мягким светом торшера, выделявшим лишь часть широкой тахты, одно кресло и курительный столик с медным китайским прибором на нем. Большая же часть комнаты оставалась в тени. Здесь в кресле и поместился Гога, в то время как обе женщины, скинув туфли, уселись с ногами на тахте, опираясь о вышитые атласные подушки, а Вертинский, пододвинув к себе курительный столик, поставил на него недопитую бутылку коньяка и блюдечко с ломтиками лимона.