Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Давайте прикончим коньяк, — заговорила, оторвавшись от сигареты, Биби. — Гога, что это вы там спрятались и голоса не подаете? А ну, придвигайтесь ближе! Вот, вот. Еще, еще. Где ваша рюмка?

Гога не без смущения, но и с удовольствием от того, что о нем все-таки не забыли, вдвинул свое кресло в освещенный круг.

— Я знаю, вы не пьете, вы спортсмен, — снисходительно говорила Биби, прощая ему по доброте душевной такую слабость, как воздержание от спиртных напитков. — Но одну же рюмку можно выпить? Вот как раз на одну рюмку только и осталось. Прекрасный коньяк. Ласкает горло.

Видя, что Ганна с улыбкой наблюдает за ним, Гога почувствовал себя задетым:

— Нет, почему же? Я могу выпить не меньше других. Но просто я не люблю. Мне не доставляет удовольствия. — Выговорив последние слова, он осекся. Получалось не очень вежливо — его угощают, а он заявляет хозяйке, что ее угощение ему не нравится. И, желая исправить свою оплошность, он взял рюмку и отпил глоток.

— Вот это — другое дело! — одобрила Биби. — Ну что вам почитать еще?

Гога задумался. Он так мало знал парижских поэтов, только фамилии слышал и сейчас боялся попасть впросак, назвав кого-нибудь не в духе сегодняшней компании. Гога уже пришел к пониманию, что каждый человек хорош на своем, ему присущем месте, и что вещи, уместные в одной обстановке, оказываются иногда совсем некстати в другой. Такое понимание и есть чувство стиля.

— Прочитайте Смоленского что-нибудь. Помните, тогда Лида о нем говорила, — ответил он неуверенно.

— Смоленского? — задумчиво и как бы с недоумением протянула Биби. Она явно не помнила, когда и что могла говорить Лида о Смоленском. — Я помню наизусть только одно его стихотворение: «Ближнему». Вы это хотите?

Гоге не оставалось ничего иного, как подтвердить.

— Хорошо.

Биби сделала паузу, не то припоминая строки стихотворения, не то стараясь проникнуться соответствующим настроением.

— Ну вот:

Биби замолчала, и вдруг Вертинский продолжил:

— У Смоленского этого нет, — удивленно сказала Биби. — Он что, потом добавил?

— Это я добавил, — сказал Вертинский очень просто.

Гога мысленно только руками развел: действительно, как нужны эти строки, как они опоясывают мысль. Будто в венке сонетов.

Ганна Мартинс сидела некоторое время молча, опустив глаза. Потом, стряхнув с себя оцепенение, задумчиво покачала головой.

— Страшно, — только и произнесла она.

— Что страшно?

— Жить. Жить страшно, — повторила Ганна и повела плечами, будто чувствуя озноб.

Домой возвращались вместе, так как всем было в одну сторону. Шли пешком, идти было недалеко. Вертинский был по-прежнему непривычно молчалив, но уже лишь по инерции, так как, проведя вечер у Биби, отдохнул.

— Александр Николаевич, вы сегодня не в духе, — заговорила Ганна. — Вы, наверное, очень устали в концерте.

— Это вот он виноват, — уже в своем обычном тоне иронической игры ответил Вертинский, указывая на Гогу. Тот вздрогнул от неожиданности и посмотрел: всерьез ли говорит это дед? А тот продолжил: — Заставил спеть «Бал Господень».

У Гоги отлегло от сердца, а Ганна с огорчением воскликнула:

— Как? Вы сегодня пели «Бал Господень»? Я всегда мечтала послушать… Не на пластинке… а чтоб видеть. Чтоб вы сами…

— Вот и надо было п’идти!

— Если б знала…

— А, значит, была возможность? — поймал Ганну на слове Вертинский и хитро улыбнулся. — А вы не п’ишли. Так вам и надо!

— Нет, я хотела сказать… Я бы как-нибудь. Я действительно не могла. Но… в общем пришла бы, — окончательно запуталась Ганна.

Оба ее спутника рассмеялись. Гоге было приятно, что и Ганне, оказывается, очень нравится эта песня. К тому же он явно видел, что Вертинский отнюдь не в претензии на него, скорее — наоборот. Публика хорошо приняла очень давно не исполнявшуюся вещь из репертуара, о котором Вертинский не любил напоминать, но сам ценил высоко. Значит, ничего страшного, можно будет иногда вставлять в программы концертов то одну, то другую из старых песен.

А у Гоги выплыла на поверхность сознания мысль, вернее — мечта, давно лелеемая, но казавшаяся несбыточной. А сейчас он почувствовал, что момент благоприятный и надежда на осуществление есть. И, внезапно остановившись, он непроизвольно взял Вертинского за руку, повыше локтя, и выпалил:

— Александр Николаевич! Дайте концерт в костюме Пьеро! Ведь мы, молодые, столько слышали об этом…

Вертинский замахал руками:

— Нет, нет! Что вы такое п’идумали? И слышать не хочу!

Для него и в самом деле явилась полной неожиданностью просьба Гоги. Но Ганна присоединилась к ней:

— Действительно, Александр Николаевич, ведь это же классика! Классика Вертинского. Старики видели, а мы — нет. Это несправедливо. Хоть один раз!

Как и все артисты, Вертинский был тщеславен, и больше всего на него подействовало слово «классика». Он сам еще не знал, поддастся ли пылким убеждениям Ганны и Гоги, но с этой минуты мысли его обратились к давнему прошлому, и он подумал, что, может быть, напрасно так огульно отверг он свой былой репертуар. Мало ли что не нравится людям «ничего не забывшим и ничему не научившимся». А вот — поколенье, выросшее в зарубежье, приемлет его всего целиком. И, наверное, стоит прислушаться к ним.

Человеку всегда кажется обоснованным мнение, которое для него лестно.

Гога получил письмо от Валентина Морозова. Оно пришло на университет и явилось полной неожиданностью. Хотя они всегда были симпатичны друг другу, хотя во время последнего приезда Гоги в Харбин не раз общались и вместе проводили время, все же они не были настолько близки, чтоб переписываться. Постоянно писал Гога в Харбин только матери, иногда отдельно — Владику и обменивался поздравлениями с сестрой, недавно переселившейся с мужем и дочерью в Дайрен.

Валентин сообщил, что решил перебраться в Шанхай, потому что в Харбине никого не осталось, жить становится все тяжелее, перспектив — никаких. В Шанхае, писал Валентин, все же возможностей больше.

Гога не знал, действительно ли в Шанхае больше возможностей. Он не отличался практицизмом, но если бы его спросили об этом, подтвердил бы: да, возможностей больше. Раз все так считают, по-видимому, так оно и есть.