Александр Дюдин - Сестры

В первый же день Валя задержалась на работе: капельно переливала малышу солевой раствор в тонкую, как ниточка, голубую вену локтевого сгиба. Положила грелку на бедро, куда подкожно введен физиологический раствор, чтоб скорее рассосался и меньше болела нога. Сидя около Сережи, пока он спал, почитала истории болезни своих больных.

– Пить, – шепотом попросил Сережа. Валя смочила ватный шарик, помазала губы и рот ребенку (пить ему нельзя). Он жадно хватал вату, выжимая капли воды.

– Бедненький ты мой, потерпи, родной, денька через три будет легче, – тепло и нежно говорила она ему. Жалостью и участием полно сердце. «Неужели можно когда-нибудь привыкнуть к мучениям вот такого малыша? Нет, это значит перестать быть человеком, перестать быть врачом. Я не позволю себе очерстветь. Клянусь, Сережа!» И ей стало легче от этой клятвы.

– Ну, чем тебе еще помочь, маленький мой? – поправила подушку, чтобы удобнее было лежать. Часов в десять вечера ребенок снова уснул.

– Идите, доктор, – подошла к ней сероглазая с широким добрым лицом медсестра. – Я все назначения выполнила, посижу около него.

– Не оставляйте его одного, по возможности, – попросила Валя.

– Не беспокойтесь. Всё будет хорошо, – успокаивала ее дежурная сестра.

Валя шла домой. Тихий морозный вечер. Бело-голубыми искрами мерцал от мороза снег. Луна высветила легкое облачко, игриво спрятавшись за ним. Небо светлое, глубокое. «Будет завтра мороз, – машинально подумала Валя, и снова мысли вернулись к Сереже. – Вот, мать его и не знает, что у кровати ее сына стоит смерть. Как можно оставить ребенка? Волчица не оставляет своих щенков, жизнью своей рискует, чтоб защитить их. Что же это такое, хуже зверя может быть женщина? А может быть, с ней что-нибудь случилось? Война идет, кто ее будет разыскивать, не до этого, – мысли перенеслись домой. – Дома меня, наверное, потеряли. Позвонить, предупредить некогда было. В каждом большом городе обязательно есть что-то хорошее. Война, большая общая беда, и люди вдруг стали ближе друг другу, – перед глазами промелькнуло лицо Веры Васильевны. – Здесь у нее никого нет, может быть, поэтому так потянулась сердцем к Мишутке. И он быстро привязался к бабушке. Засыпает только у нее на диване, положив ручонки на шею», – губы тронула ласковая улыбка.

На другое утро врачи еще переодевались, натягивая халаты, вдруг дверь ординаторской широко распахнулась. На пороге появился небольшого роста профессор Вениамин Давыдович, с пышными седыми волосами, одуванчиком стоявшие на голове.

– На обход! – бросил он и пошел по коридору. Все посыпались за ним.

Сереженька прозрачно-бледный, маленький нос заострился. Пульс едва прощупывался тоненькой ниточкой, бился часто: ударов сто сорок в минуту. Живот вздулся. Он спал или был в забытьи.

Профессор посмотрел мальчика, выслушал его историю.

– Хороший малыш, но очень тяжелый. Выхаживайте! – обратился он к Вале. О чем-то всё думал, делая обход.

Теперь каждое утро, наодев халат, он первым делом спешил к Сереже. На тумбочке около него, после посещения профессора, пламенели мандарины, или желтые лимоны, или вдруг появлялся смешной клоун. Как бы он ни был занят, перед уходом обязательно забежит посидеть около малыша. И неузнаваемо меняется: исчезает холодная строгость, становится мягким, каким-то домашним. Валю трогало его участие.

Сережа поправлялся. Увидев профессора, улыбался, тянул к нему руки. Седой человек радовался, чувствовалось, что между ними существует какая-то внутренняя близость, любовь друг к другу.

– Такой милый мальчик, умница. С удовольствием взял бы его на воспитание. У нее четверо своих, – с надеждой говорил Вениамин Давыдович. При выписке пригласил приемную мать в свой кабинет. Но та увезла Сереженьку домой, видимо, тоже любила, как родного. Долго еще профессор с нежностью вспоминал Сереженьку.

После очередного обхода Валя зашла в ординаторскую. За столом, обхватив голову руками, навзрыд плакала Ксения Павловна.

– Что случилось? – испуганно спросила Валя.

– Не могу, не могу больше! У меня в четвертой палате умирает молодая женщина с саркомой бедра. Сейчас пришел к ней муж с двумя ребятишками двух и четырех лет. Она понимает, что умирает, видит их последний раз, прощается с ними. Плачет. Не могу! Жалко их! – и судорога свела губы заплаканного лица. Валя вспомнила, как в первое утро ее работы в больнице Ксения Павловна сказала: «У нас каждый день трагедия, слез не хватит». И вот – плачет сама. Не выдержало женское сердце, старый хирург остается в первую очередь человеком, и чужая боль отзывается в нем болью. За ее плечами – лет двадцать работы в хирургическом отделении, и вот – ревёт по-бабьи над чужой бедой. Ревет от горя, от своего бессилия помочь. Несколько дней тому назад так ревела Валя: в ее палате умирала молодая женщина. Через неделю после замужества запнулась в цехе и упала правым коленом на острый кусок железа. Маленькая, всего два сантиметра ранка, оказалась проникающей в сустав. На другой день, с ознобом, поднялась температура до сорока, потом упала до тридцати пяти. Развивалось острое заражение крови. Для спасения жизни предложили ампутацию ноги. Ей было двадцать два года. Она категорически отказалась.

– Лучше умру, не хочу жить без ноги! – заплакала молодая женщина. На третьи сутки Валя как раз дежурила, вечером она попросила:

– Доктор, я умираю, поцелуйте меня, – смерть уже надела на нее синюю маску. Ей было страшно. Кругом чужие люди. Поняла, что умирает. Захотелось ласки, хотелось, чтоб кто-то ее пожалел. Валя наклонилась, поцеловала холодный, мокрый, пахнущий трупом лоб. Вот тогда пришла в ординаторскую и так же, закрыв лицо ладонями, заплакала от сознания своего бессилия, невозможности ей помочь. Жаль, ах, как жаль было молодую женщину!

Валя часто слышала, как люди говорят, что хирурги привыкают к страданиям людей. Нет! Неправда! К этому нельзя привыкнуть.

В начале апреля 1942 года Сергей уехал с эшелоном подарков на фронт. Еще в октябре 41-го на заводах, в учреждениях, в колхозах собирали теплые вещи: шерстяные носки, варежки, свитера, валенки, меховые шапки, даже полушубки. Тут же посылками отправляли на фронт. Люди приносили деньги, облигации, ценные вещи, от всей души отдавали последнее. За свою землю, за родину отцы, сыновья, любимые клали жизни, и велико было желание у всех хоть чем-нибудь помочь фронту. Пекла сердце ненависть к фашизму. Сейчас, с февраля, собирали соленое сало, масло, сухари, яйца. В деревнях резали скотину, варили, морозили мясо. Из последних крох, не оставляя муки даже детям, пекли на молоке (чтоб вкуснее было) плюшки, резали, сушили из них сухари, набивали ими мешки для ленинградского фронта. Всем этим наполнили целый железнодорожный состав. Его сопровождала делегация из восемнадцати человек от заводов и сел. Рассчитывали прибыть к первому мая, но, несмотря на то, что делегация и эшелон были взяты под наблюдение ленинградского фронта, прибыли на станцию «Волховстрой» только 4-го мая. Сразу попали под воздушную тревогу. Сначала не поняли, почему свистят паровозные гудки. Кто-то сильно забарабанил по стене вагона. Сергей открыл дверь. Холодно. В лицо хлестал сырой ветер.