Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

5 марта 53-го года первым уроком в 7 «Б» должна была быть алгебра – но ни звонка почему-то не было, и Лента не шёл. Всеобщее напряжение перед схваткой с ним начинало перегорать, развеиваться. Архаровцы вновь обретали легкомыслие, беспечность. Посмеивались, беззлобно поколачивали друг дружку, баловались. Человек пять лишь продолжали сдувать алгебру у Павлики, накрыв его с головой за партой, но и они отходили по одному – успокоенные, обретшие себя.

Часть ребят завязалась вокруг Саньки Текаку, который вдохновенно врал про Ленту – будто его вчера вечером трёхтонка переехала!.. Однако Ленту видели сегодня, в школе – и живого, и ребята, перемигиваясь, ждали «подробностей». А Санька как оцепенел от жути своего вранья. «Точняк, братва. Рассказывали. Сам слышал… Только погрозил вослед трёхтонке кулаком, прошипел, как змея… и дух выпустил. Прямо на дороге. На перекрёстке!»

Откровенный хохот ещё больше пугал Саньку. Для успокоения ему ставили пару щелабанов.

Не выдерживал безделья Поляна, восставал. Вытягивался в коридор из двери высоко и печально. «Тётя Павла, чего не звоните-то? Может, покурить успею?» – «Цыц, не велено звонить!» Побелевшими руками Павла зажимала на груди медный звонок. Испуганная, красная… Поляна, недоумевая, унёс голову обратно за дверь.

Вдруг в класс… точно втолкнули Лидию Ивановну. Она потопталась на месте, слепо ловя сзади ручку двери. Словно ища за собой долгий громкий скрип этой двери… Чтоб зажать его, придавить… Наконец пошла к столу. И класс, забыв встать, поприветствовать её, с испугом смотрел, как проходила она эти пять-семь метров… Её как будто сзади толкали!

– Ребята… сегодня… сегодня… умер наш дорогой… наш вождь и учитель… наш дорогой… Иосиф… Виссарионович…

Дальше говорить она не смогла. Глядя на неё – маленькую, всхлипывающую, разом как-то осиротевшую, – все напряжённо застыли. Баламут Санька начал было нырять на все стороны: «А? Чё теперь, пацаны? Куда его теперь?…» Ему дали по затылку, и он сразу стал изображать скорбь.

А Лидия Ивановна всё отворачивалась, всё плакала, отирая лицо рукавом платья, забыв про зажатый в кулачке кружевной платок. Сказала тихо:

– Идите, ребята, домой… Занятий сегодня не будет…

И опять шла – точно толкаемая кем-то сзади. Прикрытая ею дверь… вдруг снова отошла, тянуче заскрипела…

Все молчали. Потом начали запихивать учебники и тетрадки в сумки. По одному, по двое, боясь почему-то задеть дверь, проскальзывая, выходили из класса.

В конце коридора копились перед неглубокой, узенькой сценой. Непонимающе глядели, как Зализка зачем-то пытался накинуть на высоко поставленный бюст красную скатерть. Махровая бархатная ткань соскальзывала, никак не могла удержаться на гладком холоде гипса, а Зализка всё подпрыгивал, всё накидывал, накидывал её… Санька занырял ко всем, поясняя: «Счас накроет – и в небо голова уйдёт! Как у Алибы-Хана! В балагане!» Его пнули. Зализка обернулся. «Чего встали?! П’шёл по домам!» Ребята понуро потянулись к вы ход у.

А Зализка всё подпрыгивал, воровато озираясь, всё старался прикрыть бюст…

Во дворе стояли, не зная: куда? зачем? что? Санька начал было опять про Алибу-Хана и исчезающую голову… С облегчением отволохали Саньку. Заодно Шатку и Павлики досталось, которые начали было защищать дурня Саньку… Опять стояли все, точно и не было драки. Наконец пошли к воротам. «А чё, а чё, пацаны? – плюясь кровью, всё шнырял и шнырял Санька. – Ведь похоже, похоже? Как у Алибы?…»

Второй раз бить его сил уже не было.

На другой день всю школу построили в коридоре перед сценой. Впереди младшие классы, дальше – средние, и замыкающими – старшие. На сцене, за высоким бюстом, как удваивая его объем и плоскость, с пола до потолка был поставлен ещё и громадный портрет, волнисто обрамлённый крепом. Вчерашней красной скатерти – не было.

Не оказалось почему-то на месте приставной тумбы-лесенки, и Фаддей некоторое время ходил перед сценой, примеряясь, как ловчей запрыгнуть на неё. Этаким акробатом. Зализка побежал куда-то, но Фаддей уже боком заваливался на сцену. Кажилясь, поднялся с колен, отряхнул, расправил паруса галифе. Зализка с опозданием грохнул к сцене тумбу. Фаддей косо глянул на него. Потом приблизился к бюсту.

Бюсту читал с длинной бумаги, как посланник царю верительную грамоту. Проникновенно, с дрожью в голосе. И многим было неудобно, нехорошо, стыдно.

К концу бумаги Фаддей резко повернулся к школе – и его очки вдруг стали незрячи. Как бельма. Он привычно поправил их, как на время впустил глаза, вчитался в бумагу и, снова откинув её, опять став полностью незрячим – прокричал над головами далеко: «Под непобедимым знаменем великого вождя – вперёд, к Победе!»

Первоклашки сглупа захлопали – в них кинулся Зализка, стал улавливать, сшибать хлопки, как малярийных комаров. Всё смолкло. Включили динамик, и в школу стала наплывать траурная музыка из Москвы.

Занятий не было и в этот день, но никто не расходился: должны были ставить на сцену в почётный караул. Учителя и активисты бегали по классам с заготовленными списками: уточняли наличие кандидатов, утверждали одних, без жалости изгоняли из списков других, пытались отыскивать новых достойных. За Дыней всюду шнырял Санька. Точно немой – мимически – повторял все его губодвижения и указующие взмахи руки. Как бы усиливал их, умножал, делал более строгими, непримиримыми. Но Дыня в упор не видел бывшего дружка. Бедняга Санька так и не постоял на сцене в почётном карауле. Шатка было тоже забраковали сперва, потом пропустили.

Витька стоял у бюста, опустив глаза, у него дрожали ноги. Казалось ему, что он просвечен, что виден всему миру насквозь…

В два часа дня по местному времени, точно с похмелья не улавливая своего голоса, неуверенно засипел гудком кроватный заводишка из крепости. К нему присоединились два-три паровозика с далёкой станции. Но вдруг неожиданно и мощно за Ульгой, прямо у города, ударил в трубы металлургический завод, пущенный на ход с полгода назад, и в красно-чёрном дыму и копоти неба – словно организованный, зловещий, неумолимый орган затрубил. Трубил о каком-то совсем новом времени, не виданном ещё, никогда не бывалом – и городок притих и сжался на угорье.

Через полмесяца убрали из школы Фаддея.

За два дня до этого он вдруг заявился в школу… в брюках. Не в бас-балалайках своих и сапогах, а в брюках. В цивильных, серых… Брюки были коротки ему. Широки. Как фанеры… Приплюснутые штиблеты вместе с тощими мотолыгами Фаддея образовывали словно бы две клюки при печке… Оказалось – поздно.

Будто стремительной рекой унесло за ним и Зализку. Но не потонул Зализка. Шаток видел его в горсаду. Зализка ходил вокруг трёх плотников, вытюкивающих хмурыми топорами новую карусель, покрикивал, командовал. Был он в штатском, но левая рука по-государственному – за спину. Он был теперь Заместитель Директора Парка По Хозяйственной Части.