Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

– Молчи, дурак! – прилетело коротко, явственно.

Серое пятно сдвинулось в одну сторону, в другую, и – как без веса – мягко прыгнуло на лёд. Сразу поехало с рекой. Ещё прыгнуло. Ещё. Опять стояло, выжидая, думая…

Подопригоров шёл, бежал, не сводя глаз с внука, спотыкался, падал, снова вскакивал.

– Господи, пусть пройдёт! Господи, спаси его! – И не тремя пальцами крестился даже – кулаком бредово бил себя: – Пусть пройдёт! Пусть! Замолю! Господи! Замолю-у!..

А пятно снова прыгнуло. Надолго остановилось. И вдруг исчезло…

Подопригоров упал, вскочил, протирая глаза. Тянулся, лез к самой воде, пытался увидеть, понять…

– Как же так-то? Пошто так-то? А? Люди добрые? Господи, а?…

Снова пошёл, побежал со льдом. Крикнул робко:

– Ми-иня…

Сильнее, громче:

– Ми-и-иня, вну-учек!..

И упал с бега на колени, и закричал на весь мир, зажмурившись:

– Миня-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Утром на него наткнулись в тарном сарае пивзавода.

Он висел высоко на матице. На земле, возле большой бочки, валялся пустой ящик.

В щелях крыши сквозило солнце. На матице дрались, ворковали голуби…

И никто никогда не узнал, что произошло на Ульге в ночь перед тем, как очиститься ей от мёртвого льда.

А поражённые дикой этой смертью люди невольно только думали: кто же ты был, старик Подопригоров? На какой тёмненькой дорожке потерял ты сына? А может, это была дочь?… Кто породил внука-то твоего, Миньку Глобуса? Где он сам?… Не связалось ли это всё в страшном твоём конце?…

Но старик петлёй задавил в себе свою тайну, не выпустил из себя, унёс в могилу навек.

Анфимьевна, не приходя в разум, через два дня умерла.

Хоронили их вместе – мужа и жену – трагическую, так никем и не понятую до конца пару.

Дальний родственник молчал.

И, как из года в год, по весне замешивали над раздетой рекой время коршуны. Одураченными переселенцами метались, сыпались из-за Ульги скворцы. Развешанные, как сети, радостно взбирались голубиные стаи в небо. Стремительной ржавой секирой пролетал, рвал их сокол-сапсан. И под стекающим пером прячущимися залпами проносились чирки…

И перелетало время в сам городок, и копилось, заполняясь радостями людскими и печалями, жестокостью и милосердием, и уходило неотвратимо дальше, роняя и роняя за собой большие и малые свои вешки…

Ещё в шестом классе Шаток твёрдо решил: после семилетки он будет поступать в геологоразведочный. Только в геологоразведочный техникум – и никуда больше. В соседнем городке техникум находился. Всего каких-то сто пятьдесят километров. Поезд через сутки, так что при случае и при лишних деньгах можно на праздники домой прикатывать.

У Павлики планы были пошире: сперва он поступает с Витькой в геологоразведочный, оканчивает его, получив среднее образование и специальность, и сразу едет учиться дальше – в университет. «Но тебе же надо математикой заниматься! – горячился Николай Иванович. – Физикой! Зачем тебе геология? Закончи десятилетку – и сразу в университет!» Павлики опус кал глаза. «Там стипендия, дядя Коля… В техникуме… Можно и на повышенную… Потом с отличием закончить… И можно в МГУ, на физмат тогда…» И всем в комнате Ильиных почему-то сразу поверилось, что так оно и будет, что Павлики учиться будет на повышенную, окончит с отличием и сразу, без отработки, поступит в Московский университет. «Говорила я им, – как всегда, при посторонних взрослых называя внука на “вы”, жаловалась Павла. – Упёрлися. Хватит, говорят, тебе мантулить из-за меня. Сам теперь помогать буду. А какая там стипендия?… Может, одумаетесь, а? А я ещё – чуток?…» Павла начинала тихо плакать. «Нет, бабушка, – тоже тихо, но твёрдо говорил внук. – Решили ведь уже…» И опять все сразу поверили, что он поедет в этот чёртов геологоразведочный и будет посылать с повышенной Павле. А Павла редко, коротко вздыхала, задумавшись: чего уж теперь?… Бессильный помочь ей, мучаясь, Николай Иванович опять горячился, упорно талдычил о десятилетке. Что три года там на среднее образование уйдёт, три, а не четыре, как в техникуме. Что помогут они с Надей, материально помогут, что не будет Павла больше работать. Ну ладно Витька – чёрт с ним: мозги сдвинуты, но тебе-то, тебе-то зачем?! «Нет, дядя Коля, я решил».

Под хмурыми подозрительными взглядами матери Витька удерживал деланное безразличие: он ни при чём, он нейтрален, но в душе ликовал: они с Павлики будут вместе, всегда вместе, целых четыре года вместе!.. Правда, ещё ведь поступить надо. В техникум-то. Да и родную Крыловку дотащить и скинуть с себя с честью, не надорвавшись. А то – вон экзаменов: три свалили, а впереди ещё десяток! Так что некогда нам время на пустые разговоры тратить – пошли! И как с главнейшими неопровержимыми доводами, они шли с кипами учебников мимо онемевших взрослых. Во дворе залезали на сараи финского, сдёргивали рубашки, майки, и под звонким июньским солнцем гоняли друг друга по билетам. Потом, закинув руки за головы, прищуривая мечтательно глаза, лежали и смотрели на высокую стаю голубей, которая живым, пёстренько-трепещущим неводом неводила и неводила по высокой, загустевшей синеве.

С торжественной бархатной скатерти директор Зиз-ис брал очередное свидетельство об окончании, выкрикивал фамилию, имя, и ждал, улыбчиво высматривая в густой толпе ребят внизу названного выпускника. Выпускник – взволнованный, напряжённый – шёл на сцену, дружно провожаемый аплодисментами. Зиз-ис вручал бумагу, говорил тихо напутственное, жал руку. Выпускник спускался обратно вниз – и тут резко взмахивала рука Гнедого. Расположившийся перед сценой оркестр разом вдарял. Тушем. Точно окончательно добивал выпускника. И тот – обалдевший, счастливый, красный – падал в спасительное ребячье единство, где его хлопали по плечам, поздравляли.

Тем временем в президиуме Лента словно отдирал от себя злорадные наиехиднейшие ленты. Превратив их в свидетельства, пододвигал Зиз-ису, как бы говоря: вот, убедитесь сами, многоуважаемый товарищ директор, кого вы выпускаете! Но открытый добродушный Зиз-ис в свидетельства не смотрел. Выкрикнув фамилию, опять улыбался, смотрел на очередного выпускника, который – вот он! – выбирается из друзей, как из цепкого кустарника. И всё повторялось: напутственные тихие слова, рукопожатие, удар тушем. Удар убойный, но одноразовый, без повтора – Гнедой, как истинный профессионал, берёг ноты, не допускал ни единой попусту. И только с Шатком вышла у Гнедого закавыка!

Когда Витька услыхал свою фамилию, он, как заранее прорепетировав в уме, спокойно отложил тромбон на стул рядом с дядей Ревазом, встал и под дружные хлопки ребят пошёл на сцену. «Молодец, Витя! Счастливо тебе поступить в геологоразведочный!» И разойтись бы им подобру-поздорову, но вдруг игла от красивой запонки Зиз-иса зацепилась за Витькин рукав… Они дёрнулись, растянулись руками, не отпуская один другого. Стали поспешно, углублённо отцеплять запонку, мешали друг другу, никак не могли справиться с ней. А Гнедой… как сумасшедший, не переставая, бил и бил по ним тушем. Старался словно оторвать, отстрелить, наконец, своего оркестранта, попавшего в такой жуткий просак… Потом отирал пот, покачивал удручённо головой вернувшемуся Витьке: а-а?… А тот деловой прикидкой подёргивал кулису, продувал мундштук, явно намереваясь продолжить игру. И всё это под хохот неимоверный. Смеялся Зис-ис, смеялся президиум за торжественной скатертью. А когда с большим запозданием прорвало самого Шатка – все вообще легли. И только дядя Реваз со взведённым тромбоном был прям и строг – с гордостью смотрел на своего ученика.