Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Встречали своих – крыловцев. Таких же нерешительных, безрезультатных. Но, образовав кружок где-нибудь на углу, пытались курить с ними, кашляли и в общем-то терпимо слушали всякие скабрёзности, свист и улюлюканье, которыми их храбрые товарищи храбро провожали кировок. Одиночных, как правило. Беззащитных. «А вот бы мне её! Я б её прижал! У-у-хх, догоню!»

Растолкнуться теперь всем было как-то неудобно – кагалом тащились в горсад. На танцы.

Но там опять было одно только жалкое, ущербное. Недоделанное: «А вот бы эту! Я б не отказался…» – «Чего-о, чего ты сказал?… Иди, утрись сперва. Сопляк!» И такое презрение было в ответных этих словах, такая брезгливость, что архаровец, точно водой ледяной обдатый, задыхался на миг и, когда обидчица оттанцовывала с кавалером подальше, радостно выдыхал: у-ух ты!..

Девчата здесь были крупнее кировок, мясистей, уверенней в себе. Они уже вели себя на танцах, как на работе: скучно. Да и кавалеры гоняли их по танцплощадке равнодушно. В одну сторону прогонят, обратно с ними бегут. Всё больше заульгинские. По-жиганьи узкие. Припрятанные. Как ножи… Хорошего тут уж точно не жди. Уж лучше подобру-поздорову…

Незаметно, по одному, крыловцы отваливали. За воротами парка снова сбивались стайкой и, как люди, честно исполнившие свой ежевечерний урок, оживлённо поторапливались по домам.

И лишь один крыловец – один из всей школы! – наперекор какому-то там верховному классному даме во френче и галифе, который долго думал и указал: «Обучать детей раздельно! с пятого класса!» («совокупляться, начинают, понимаешь») – лишь один проявил уже мужество и отвагу. И крыловец-герой этот был Гера Дыня. Он ходил уже с девчонкой. Правда, пока больше по комсомольской линии, но всё равно считалось – ходил!

Раз-два в неделю его видели во дворе школы кировок. Прямо напротив окон. Прохаживался со своей пассией, тоже комсомольской активисткой, обсуждал шефство . И, казалось, ни грамма не смущался устремлённых на него из всех окон десятков, сотен! хихикающих глазок. Как всегда, был важен, с папкой под мышкой. Обсудив шефство, прощался за руку, уходил. Два раза водил пассию в кино. Оба раза на кинофильм «Ошибка инженера Кочина». В первый раз перед сеансом, в фойе, купил одно мороженое. В вафлях. За два двадцать пять порция. (Архаровцы своими глазами видели.) Культурно, держа только двумя пальцами, подал. Пассия сразу начала быстро лизать… И вид-то у неё был… кош-шонки, дорвавшейся до бесплатного… Так и хотелось взять её за шкирку… и вынести… Чтоб не лизала зря… Но что тут сделаешь: любовь… Да-а, Гера… Папкой взял, чёрт… Тогда же, с осени, Шаток и Павлики подрядились растаскивать по городку фанерные афиши кинотеатра «Ударник». Подрядились вообще-то бесплатно, но с правом посещения двух киносеансов в неделю. В любой день, на любой сеанс. Афиш было четыре: одну тащили в Заульгинку, вторую – к крепости, третья была для Отрываловки, и четвёртую – самую большую, тяжёлую – подвешивали на фасад самого кинотеатра.

Отрываловскую афишу приносили обратно всегда дополненной, дорисованной одной и той же будто, почему-то только чёрной, краской. Усы на улыбающихся киноактрисах и хмурые трубки в зубах у киноактёров – это не самое худшее. Бывали детали и совсем другого рода. Как мужские, так и женские. И всё – чёрного, мрачного тона. И подписи ехидные, порой тоже непристойные. (Поговаривали, что это работа желчегонного костлявого Фетисова. Бухгалтера. Видели будто бы даже как-то ночью ехидный лучик его фонарика возле этой афиши. Но не пойман – не вор.)

Ребята, как беспомощность свою, как стыд, стаскивали афишу в подвал кинотеатра, в художественную мастерскую, мертвецки-стойко высвеченную сильными лампами. Ставили перед Колотузовым. «Вот, дядя Колотузов, опять… Извините».

Колотузов долго молча смотрел на безобразие. Длинные волосы его были, как и раньше, подчёркнуто подчёркнуты ножницами у самых плеч, но лицом стал он походить на большой прокисший помидор… «Вот она – наша культура…» – поворачивал себя со стулом к Меньшову. Меньшов торопливенько прикладывался к ломаным очкам. Как к культурной лорнетке. Возмущался сотворённым кощунством. Колотузов философски тянул: «Не-ет, что ни говори, а культура, она – как медведь: её подымать надо… Зато когда подымешь!.. – И сразу багровел. Начинал грозить кулаком явно в сторону горсовета: – Врёшь, народ знает Колотузова! Думаешь, загнал сюда – и всё? Врёшь, народ не даст в обиду Колотузова! Не позволит тебе! Пого-ди-и!..» Но быстро как-то выдыхался, сникал и, смахивая слезу, разрешал Меньшову: «Наливай».

Меньшов – плешивенький, жёлтенький, как лежалая кочерыжка – поспешно плескался водкой в стаканы, радостно всхлипывая и бормоча: «Да какой разговор, Петя! Да ни в какие ворота!..» «Несите. Вон – новую…» – обречённо махал рукой Колотузов, и ребята тихо, как из покойницкой, выносили другую фанерную афишу Колотузова, заранее им заготовленную для проклятой Отрываловки. Сзади поминально – не чокаясь – возводились и запрокидывались стаканы.

Картины в кинотеатре «Ударник» шли всякие. И хорошие, и так себе. К примеру, в «Победе над Берлином» ребят удивила только – прямо великанья, будто даже в экран не влезающая – фигура киноартиста Андреева. Он, верно, старался вместить в этом фильме в себя одного всю нашу Красную Армию. И ещё. Когда Гитлер отравлял свою овчарку (это уже в бункере он сидел, когда ему, гаду, деваться было некуда, конец приходил), то запросто взял с золочёного блюдца настоящее пирожное, воткнул в него иголку и сунул собаке в пасть… И собаку даже не жалко было, а вот что настоящее пирожное-то – это да-а… «Поди, и на завтрак настоящее, и на обед, и на ужин… Когда хотел, тогда и жрал, гад, настоящее пирожное…»

Но шли и неплохие фильмы. «Белеет парус одинокий» с Гавриком и Петькой. («А как он говорит-то ему: “Танами-и-ит, хи-их-хих-хих!”»), «Дети капитана Гранта», «Пятнадцатилетний капитан» – приключенческие, захватывающие.

И в одном ряду с такими картинами шагала всякая трофейная мура. И давно уже оторал с экрана в клочья изодравшийся Тарзан, а ещё кривлялись всякие тётушки Чарлей и Петеры – кинокомедии.

Павлики смеялся, заходился вместе с залом, суча ногами и подпрыгивая на месте. Шаток во время кинокомедий никогда не смеялся. Напряжённый, подавшись к экрану, он старался вникнуть в суть, в смысл юмора. Докопаться до дна, понять. Старался не пропустить ни одной выходки актёров, вчитывался в титры, вслушивался в интонацию чужих слов и музыки, досадливо отмахивался от Павлики, от его приглашающих к смеху дёрганий, тычков. Хохотать начинал, подходя к дому. Когда и хохотать-то уже не надо было. До него, как говорится, доходило через час.