Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Новый директор школы – англичанин Зиз-ис – речей по поводу своего назначения говорить не стал: просто с маху купил духовой оркестр. Настоящий. Абсолютно новый. В Культмаге. Развесил комплект в красном уголке по стенам.

С неделю архаровцы уважительно разглядывали трубы, поражаясь гладкому матово-стальному блеску. Осторожно оглаживали плавные вывороты раструбов, с уважением стояли перед валторнами, как перед отдыхающими желудками, перед саксофоном, смахивающим на расфранченного гуся, перед большой бабой-тубой. А в общем-то не представляли, что будет дальше. С трубами этими. Да и с ними, архаровцами, заодно.

Однако к оркестру был приглашён и руководитель. Им оказался ветеран горкомхозовской жмур-команды Гнедой, мужчина мрачный, с сизым носом, но знающий ноты.

На первом занятии Гнедой хмуро говорил ребятам, уставясь в свой живот, взятый в сцепленные пальцы: «Жмур – он как всегда? Он – лежит. Он – в гробу. Ему – плевать. А ты плачешь – а играй. Солнце-жара – а играй. Дождь-ветер-буря – играй пуще, а то не услышат… Развёрстая могила пред тобой… а ты – играешь!.. Такова твоя планида, выдернутая злым мышем из ящичка судьбы. Такова твоя карточка…»

Прослушав это мрачное вступление, будущие оркестранты сникли: этот научит… жмуров таскать… Однако Гнедой довольно ловко поставил всем «амбушюры»: и трубам, и баритонам, и альтушкам, и за басы которые взялись. Даже кларнету и саксофону губы и пальцы наладил. И громко стукать ногой в такт каждого отдельно учил. А вот с тромбоном Шатка закавыка вышла у Гнедого: не знал Гнедой тромбона, «позиций» его не разумел. Как и насколько кулису-то выдвигать, куда… «Мёртвое это дело – этот тромбон, – глядя на тромбон, как на жмура на столе, изрёк Гнедой. Вынул из кармана. Отбулькнул. Убрал обратно. Отёр усы. – Так что Шаток сам понимать должен: мёртво ему с тромбоном этим…»

Витька побежал в Зелёную, к дяде Ревазу. Быстро пришли вместе в школу. С тромбоном дяди Реваза, и приспособление не забыли надеть. Седой уже стал дядя Реваз, подсох как-то, но по-прежнему порывист он, а сейчас явно обеспокоен: в чём дело, Гнедой? Почему Витю Шатка не берёшь? Позицию тебе поставить на тромбоне? Пожалуйста, любую. А ну, Витя, пошли!

Они схватили школьный тромбон и выбежали на крыльцо. Реваз быстро приладил свой тромбон на приспособление. Витька тоже изготовился. Реваз приказал: «Смотри и делай как я. Руби!»…

К Первомаю каждый вечер оркестр архаровцев уже дружно содрогал школу:

А позади всех, как бы подталкивая оркестр вперёд, одинаково физкультурно «рубили» кулисами Реваз и Витька:

Выходил оркестр и во двор. Маршировал, размахивая трубами:

«Анфимьевна, слышь, что ли?… Антихристы-то с трубами вышли… Окружают…» – ныл Подопригоров. Он был всё тот же. Ороговелый навек. Изуродованный ноготь… «Да полно тебе, отец… Ребятишки ведь…»

Подопригоров смотрел, голова его потрясывалась, в глаза набегали слёзы. Словно предчувствовал что-то, знал о себе…

Через несколько дней, когда прошёл Иртыш и ждали вскрытия Ульги, к Подопригорову пришёл из Заульгинки дальний родственник. Пришёл почему-то с лошадью, ведя её за недоуздок по грязи и лужам не просохшей ещё дороги. И сам – как не в себе: зачем-то в валенках, в тулупе, но точно полураздетый.

Лошадь оставил у обочины, вылез на маслянистую грязь перед домом Подопригорова. Подошёл к окну, грубо застучал в стекло.

Подопригоров был дома один (Анфимьевна на базаре) – и сразу отчего-то пало сердце. Запрыгало, затрепетало. Засуетился, дёргал с гвоздя телогрейку, не попадал трясущимися ногами в галоши. Выбежал за ворота.

При виде родственника, при виде его распахнутого мокрого тулупа, мокрых грязных валенок, дикой головы без шапки, у Подопригорова совсем захолонуло грудь. Словно теряя сознание, без смысла забормотал:

– Чё это ты? Кум? В тулупе? В валенках? И лошадь? Чё это, а?…

Родственник стоял, скосив голову, отвернувшись и от Подопригорова, и от дома его. Зло буркнул:

– Будешь тут… не то что в тулупе…

Постоял. Сказал, наконец:

– Минька Глобус, внук твой драгоценный, объявился… На – записка тебе… С ножом, гад, заставил…

Подопригоров схватил бумажку, развернул – и затрясся весь… Химическим карандашом в записке было намуслякано: «Дед, здорово! Это я, Глобус. Подготовь деньжат и, как стемнеет, жди на берегу, ниже заульгинского моста. Бабке ни звука! Писульку сожри. Твой Глобус».

– Господи, кум, счастье-то, счастье-то… Ить шесть лет, шесть лет ни весточки… Спасибо тебе, кумушка, дай тебе Бог, спасибо!..

Подопригоров плакал. Кулачками, как ребёнок, затирал слёзы.

Родственник скосил взгляд на его резко-белые шерстяные носки, на татарские галоши… Вернув взгляд, сказал:

– Скажи ему, пусть уходит… Не уйдёт – заявлю.

– Уйдёт, уйдёт, кум! Господи, счастье-то…

Родственник пошёл к лошади. Уже с дороги, опять скосил голову:

– Чтоб сёдни же!.. Понял?…

– Не кричи, кум, – молил Подопригоров, – ить услышат…

– Я всё сказал… – Родственник взял лошадь за недоуздок, повёл. Повёл, как правильную, честную жизнь свою. Которую он не позволит лапать. Никаким глобусам, никаким подопригорам…

Поздно вечером, словно от навалившейся темени, тронулась, поползла Ульга. Задвигались, затрещали чёрные очертания моста, и всё рухнуло. Как обожжённые ледяной водой, задыхаясь, пробивая крошево льда, высоко выныривали чёрные балки, брёвна. Сразу восстал от реки и придвинулся к берегам дымный холод.

Подопригоров с час маялся на берегу. Шебаршась сапогами по камням, как собака – поверху, – высматривал, вынюхивал внука через реку. Не чувствовал холода, торопливо сдёргивал набегающие слёзы.

Всё двигалось, шипело, набирало силу. Река тесно ворочалась, с тяжёлым шипом выдавливала льдины, громоздила на берег… И в жутком, внезапном прозрении старик зашептал: «Господи! Ить это город, город не пускает Миньку-то… Льдинами загораживается… Господи-и!..»

На противоположном приподнятом берегу что-то шевельнулось, и от тёмного строения отделилось серое пятно. Замерло тут же, вслушиваясь… «Он! Он!» – Сердце старика запрыгало и снова пропало. Он торопливо утёр слёзы, снова до боли, до рези в глазах всматривался.

Пятно скатилось к реке… и, как ударившись о лёд, стало… «Неужто пойдёт? Неужто пойдёт? – поскуливал старик. Мучился: – Ить город, город не пускает Миньку, Господи-и!» – Не выдержал, закричал из трепетных ладоней:

– Минькя-я-я… не ходи-и-и… Слышишь?… Не ходи-и-и…