Сэмми Гронеманн - Хаос

Вот он, источник множества противоречий! Йосла бросило в жар. И дело уже было не в книжке, подсунутой Шаной, и не в том, чтобы показать себя. Дело было в самом Фаусте. Его предстояло понять.

Йосл «изучал» «Фауста».

В том смысле изучал, как изучают Талмуд. Проверять и перепроверять каждое предложение, каждое слово — не доверять найденному толкованию и снова подвергать сомнению себя самого. Страницу за страницей шерстить снова и снова, нащупывая неизвестные смыслы, а за ними еще раз подвергать ревизии найденные открытия — ничего нет более сомнительного, чем легкое решение. Легко понять — значит, плохо понять. Раз за разом возвращаться к пройденным местам. Заново устанавливать противоречия и разрешать их.

Йосл «изучал» «Фауста».

Продвигался он медленно, и могло сложиться так, что, ломая голову над всякими мелочами, он никогда не разглядел бы целого. Дела у него обстояли не лучше, чем у немецкого гимназиста, которому классики на уроках литературы устами занудного педагога просто набили оскомину. Но от подобной участи Йосла и Гёте спасла Шана. Вскоре молодые люди вместе читали и обсуждали «Фауста» уже не только по субботам, но и почти ежедневно при встречах на бульваре. По будням было даже больше шансов обойтись без помех со стороны знакомых — ну, кому из борычевских евреев придет в голову тащиться на прогулку так далеко: почти четверть часа за город! А по субботам там то и дело шастала молодежь. И вот двое юных исследователей Гёте часто засиживались на бульваре, погруженные в свои дебаты, до самых сумерек, так что случалось тесно соприкасаться головами, чтобы разобрать мелкий шрифт. И если локон Шаны нечаянно укладывался на щеку Йосла, это вовсе не способствовало тому, чтобы его мысли становились яснее, а их выражение понятнее. Ему приходилось брать себя в руки, если он хотел убедительно истолковать Шане, например, «Кухню ведьмы». Эта сцена его особенно захватывала. Игра с числами, так похожая на магические комбинации, была ему хорошо знакома по Талмуду и другим старинным книгам, так что он легко нашел не одно, а целых два толкования таинственным заклинаниям ведьмы, и оба остроумные и веские. Первое объясняло десять чисел ведьминой таблицы умножения как ссылку на десять заповедей, второе базировалось на каббалистическом предании о десяти вещах, созданных перед сотворением остального мира. Шану, однако, не заинтересовало ни то, ни другое, ни даже сам волшебный наговор. Она торопила дальше — к сценам «Комната Гретхен», «Сад», «Собор»; и любила она рассуждать о смысле целого, а не об отдельных словах. В конечном итоге она добилась того, что Йосл нашел в себе силы, перед тем как глубокомысленно анализировать каждую строку, опрометью прочесть все произведение до «вечной женственности».

Далось это Йослу нелегко. После «Кухни ведьмы» была еще сцена в саду: «Как обстоит с твоею верой в Бога?», на которой его бросило в жар, очевидно, живым напоминанием о его нравоучениях по поводу границы субботы. Разве не та же тема? Быстрому прочтению мешал и «Дух зла», и много еще чего, в особенности же «Вальпургиева ночь» с золотой свадьбой Оберона и Титании. Кто такой Оберон? Кто Титания? Что за Мидинг? Удовольствие от чтения вернулось только во второй части до того места, где Елена появляется с троянками. Особенно ему нравилась вся классическая свита во второй «Вальпургиевой ночи» — здесь он был подкован, а недостающее восполнили патер Марианус и патер Серафикус — una Poenitentium [2] Вместе с раскаянием ( лат. ). — Здесь и далее примеч. перев., если не указано иное. и полным католическим Олимпом. Книгу он закрыл в смятении и вынужден был, с совершенно несвойственным ему смирением, признать, что произведения он не понял. Он не понял «Фауста», хотя и читал его, не комментируя!

Неимоверно приниженный, он пробирался на следующую встречу; слабым утешением было лишь то, что Шана разбиралась во всем этом не больше его. Они сошлись на том, что им попросту не хватает знания многих вещей, наличие которых поэт предполагал само собой разумеющимся. Этот господин Гёте явно видел своими читателями не невежд вроде них, принадлежащих к той толпе «непосвященных» из «Посвящения». Пока что перспектив на заполнение пробелов в знаниях не предвиделось; несмотря на это, оба заново храбро нырнули в штудирование произведения. И кое-кто сильно бы удивился, поприсутствуй он невидимо на этих «уроках Фауста».

Вот пастор Боде и удивился. Немало. А доктор Штрёссер — нисколько, хотя основательно рассердился.

Пастор Боде и старший преподаватель Штрёссер поднимались по скользкой тропе с речного берега на бульвар. Пастор бросил сокрушенный взгляд на свои брюки, недавно любовно отчищенные фрау Марией от последней пылинки, а сейчас выглядевшие плачевно. Старший преподаватель коротко хохотнул, уверенный в превосходстве своего положения, как каждый, на ком высокие резиновые сапоги, и принялся набивать трубку.

— Ах, господин пастор, здесь все иначе, чем в Пазевальке! Наверное, вам стоит все-таки отвыкнуть от ботиночек. — Он поднес зажженную спичку к головке трубки и, попыхивая, добавил: — И кое от чего еще!

Пастор Боде остановился и снял шляпу.

— «Кое о чем» можно будет поговорить, — несколько раздраженно откликнулся он. — Понимаю, что здесь мне предстоит окунуться в совершенно незнакомый мир и многое познать заново. А вот высокие сапоги придется купить в первую очередь. Выбраться из этой грязи — это надо еще постараться. Можем мы где-нибудь присесть?

— Да вон лавочка, — сказал шагавший впереди Штрёссер и удобно расположился на стоявшей в стороне от поросли скамье. — Да… Вот так сразу и показал вам русскую специфику. Здесь, наверху, прекрасный променад, который вдруг резко обрывается вниз, в тину, в грязь и болото. То же было и тридцать лет назад, когда я осел в этом углу. Россия — страна прекрасных возможностей, у которых нет продолжения. Во всех смыслах! Перефразируя русскую пословицу: лиха радость начало! Что же вы не присядете, пастор?

Пастор переминался с ноги на ногу и поправлял очки, с выражением неловкости на лице устремив взгляд в кусты.

— Ну… понимаете… — Он смущенно понизил голос. — Там, на аллее, сидит парочка… и я не хотел бы им мешать. Может, поищем другое местечко?

— Чего вы боитесь? — рассмеялся Штрёссер. — Помешать или самому попасть впросак? По-человечески, слишком по-человечески, господин пастор! — Он вывернул шею, чтобы бросить взгляд за живую изгородь, и пренебрежительно махнул рукой: — Садитесь спокойно. Под мою ответственность! Это всего лишь евреи!

— Что значит «всего лишь»?! — усаживаясь с некоторым колебанием, спросил Боде. — Для меня нет разницы. В этом отношении, я имею в виду.