Сэмми Гронеманн - Хаос

— Боже мой! — пронзительно взвизгнула фрау Ленсен, наконец осознав всю катастрофичность ситуации. — Это ужасно! Это невыносимо! И выйдет еще статья? Адольф, ты должен предотвратить это! Пусть полиция запретит!

— Полиция тут абсолютно бессильна, — понуро огрызнулся председатель, который справился с приступом ярости и теперь выглядывал в окно.

— А зачем тогда нужна полиция?! — зарыдала фрау Ленсен. — Значит, над нами можно безнаказанно издеваться и оставлять в беде?!

— Пока что на нас никто не нападает, — мрачно заметил супруг. — Может, хочешь, чтобы я пошел и во всеуслышание объявил, что в газетенке говорится о нас? Пока что имя не названо, это только предстоит. До срока полиция ничего не может сделать. Вот когда произойдет — да! Если подадим жалобу, десять против одного, что этого подонка из редакции прижмут, но процесс превратится в настоящее шоу! А барон Ансельм выступит свидетелем. Можете уже потренироваться давать присягу!

— Ты это серьезно, Адольф? — смешалась фрау Ленсен.

Эльза, которая до сих пор тихонько всхлипывала себе под нос, выпрямилась:

— Папа! Ты должен поговорить с редактором и все ему объяснить! Он не может не прислушаться к доводам разума!

— Так точно! — мрачно отчеканил Ленсен, — можешь на это положиться. Они найдут золотую жилу. Вся эта кутерьма не более чем обычный для этой желтой газетенки рэкет! Знать бы только, какой негодяй выложил этим подлецам всю подноготную! А наш милый Хайнц, заваривший всю эту кашу! Мальчик, который устраивает себе «невинные развлечения»! Как он теперь, удовлетворил свои «еврейские инстинкты»? Мы попали в прицел антисемитизма, а он, видите ли, развлекается и понятия не имеет о последствиях!

— Но папа! — Эльза пришла в себя и пыталась остановить отца, метавшегося по комнате. — Ведь что-то можно предпринять! Если дело можно решить деньгами, все не так уж плохо!

— Полагаешь, я, председатель ландгерихта Ленсен, должен еще и деньгами заткнуть пасть этих стервятников, чтобы они замолчали? Пойти на сделку с этими бандитами? И это на фоне того, что я только что выразил свое отношение к вымогателям и их так называемым жертвам? Да я же стану соучастником! Еще недавно при оглашении приговора по подобному делу я публично клеймил позором труса, посмевшего выплатить мзду! Речь тогда шла о торговце, совратившем несовершеннолетнюю, и из страха перед тюремным приговором…

— Не сравнивай! — вопила фрау Ленсен, заламывая руки. — Одумайся! Неужели ты позволишь, чтобы пресса макала нас в помои как евреев?! Нас дискредитируют! Нас никто не станет принимать! А дети? Если до барона Ансельма дойдет вся эта история, все будет кончено!

— История, конечно, поганая, — согласился председатель, по-прежнему пялясь в окно.

Подошла Эльза и мягко положила руку ему на плечо:

— Папа, ты должен принести жертву. Поди к этим людям и торгуйся с ними. Звучит невероятно — понимаю! Но, видишь ли, если хорошенько подумать, — я склоняюсь к этому, а Хайнц давно предсказывал: это не последняя пакость в нашей жизни. Только звено в цепи. С того самого момента, как мы отреклись от нашего мира, мы постоянно находимся под гнетом вымогателей. Чтобы кто-то забыл о нашем происхождении, мы вынуждены постоянно платить и унижаться. Мы перестали быть свободными людьми! Все эти взносы на церковные постройки, твои званые обеды для избранных, политические лекции по партийной деятельности, в конце концов, стипендия Остерману и мой неподъемный серебряный крест — разве все это не дань? Не предательство наших исконных чувств? Это вечное «Qui vive» [16] Стой! Кто идет? ( лат. ) — не давление? И разве евреи здесь не объект извечного вымогательства? Разве еврей не должен покупать малейшее признание, малейшую смехотворную должность за десятикратную мзду? Что иным падает с небес, еврею приходится добиваться запредельной подмазкой. Есть, конечно, евреи, не поддающиеся всем этим веяниям. Которые изначально несгибаемо отстаивают автономию своей жизни. Но, папа, для нас это все в прошлом! Мы не можем остановиться на полпути! Ты сам избрал для нас эту жизнь, и из лучших намерений! И даже если теперь раскаиваешься, обратного пути нет! Согласись, я редко говорю что-то всерьез, — да и вообще, мы не поднимаем эту тему! — но теперь, когда нас загнали в тупик, моя мысль тебе не будет нова: делать нечего, надо идти до конца! Надо пройти через бремя унижений и заплатить шантажисту! Только, знаешь, господа из «Горна», на мой взгляд, не последние подлецы. Они всего лишь алчут денег!

Воцарилась тишина, только фрау Ленсен горько рыдала в углу дивана. Наконец господин Ленсен оторвался от окна и, пресекая дальнейшие излияния Эльзы, решительно зашагал к двери.

— Я в «Горн»! — бросил он на ходу.

— Прошу прощения… — вздохнул асессор Борхерс из прокуратуры при ландгерихте первой инстанции, с удивлением разглядывая карточку, которую служащий суда положил ему на стол.

Доктор филологии Йозеф Магнус, раввин,

и ниже приписка:

в качестве представителя председателя Союза подданных Германского Рейха, исповедующих иудаизм в неотложном порядке просит об аудиенции.

— Минутку, Штарке! — остановил асессор клерка, уже собиравшегося открыть дверь. — Вы уверены, что означенный господин ко мне? Не выяснится ли через полчаса, что этот вопрос вообще не в моей компетенции?

— Обижаете, господин асессор, — оскорбился престарелый служащий. — Я свое дело туго знаю! Не стал бы понапрасну беспокоить господина асессора. И к тому же опросил, по какому делу. Но господин сообщил, что дело еще не заведено, а в секретариате его отправили сюда, поскольку оно предположительно проходит по ведомству господина асессора. Так что, впустить его или пусть еще подождет?

— Пусть войдет! — смирился Борхерс.

Вошел раввин — темное пальто с бархатными отворотами, бежевые лайковые перчатки, в руках атласный цилиндр. Под мышкой блестел глянцем соломенно-желтый портфель внушительной толщины. Лицо посетителя было исполнено достоинства и сознания важности своего дела.

— Раввин доктор Магнус, — представился посетитель.

— Борхерс, — через губу ответил асессор, не предлагая гостю сесть. — Чем могу служить?

— Не хотел бы злоупотреблять драгоценным временем столь высокопоставленного должностного лица, — начал доктор Магнус, так ловко манипулируя словами и модуляциями тона, что его речь приближалась к акустическому произведению искусства, одновременно делая намек на скрытую глубину мысли. — Понимаю, поскольку сам занимаюсь активной деятельностью, публичной деятельностью, пусть даже и в определенных ограниченных кругах. Тем не менее представляю общественные интересы. Никто лучше меня не поймет, насколько мы рабы нашей работы. Но как бы то ни было, долг привел меня сюда, обстоятельства, важные не только для общины, которую я имею честь здесь представить, но, в первую очередь, важные для нашего отечества и его культурного развития. И, должен сказать, со всей ответственностью изначально ставлю вас в известность, что, возможно, буду вынужден прояснить кое-какие детали и, возможно, не смогу ограничиться поверхностным… Э-э…