Сэмми Гронеманн - Хаос

Мойша Шленкер значительно помолчал и продолжил:

— Нам неведомо, кто вы есть. Вы пришли из чужих земель, и видим мы, что не знаете нашего священного языка и обычаев наших не знаете. Возможно, вы что-то от всего, возможно, не сведущи ни в чем. Возможно, не было рядом никого, кто рассказал бы вам или пробудил интерес, когда сами вы не интересуетесь ни одной из этих вещей, и некому объяснить, чего не понимаете. Возможно, вы полагаете, что эти вещи вас не касаются. А возможно, сегодня, увидев и услышав, вы захотите познать все до конца. Сегодня наш долг поведать об исходе детей Израиля, о нашей истории и нашей вере. «Каждый, кто голоден, пусть придет и ест. Каждый, кто нуждается, пусть придет и участвует в пасхальной трапезе! Аводим хойину…»

И он начал читать текст из Агады: «Рабами мы были у фараона в Египте…»

В конце каждого абзаца он останавливался и комментировал собственными словами.

— Вот повесть о мужах, восседавших в Бней-Браке, которые всю ночь рассказывали об исходе из Египта, и не заметили, что настало время утренней молитвы, пока не пришли ученики их и не сказали им. Не уподобляемся ли мы этим мужам? Долгую-долгую ночь изгнания сидели мы и говорили-говорили об освобождении. Но вот пришли молодые, новое поколение, которые не сидели с нами, не говорили и не учили, они увидели свет и принесли старикам весть, что ночь миновала и настало утро. Возможно… — Мойша задумчиво покачал головой и вновь вернулся к Агаде.

Хайнц как во сне слушал напевный речитатив. Ему казалось, будто он уже слышал мудрость давних времен, возможно, в другой жизни, настолько нереальной и в то же время интимной звучала она. Что-то горячее поднималось в нем, будто издалека видел он нечто давно утраченное и позабытое, что он любой ценой хотел бы ухватить и присвоить, но что навсегда останется для него потерянным. Не тот ли он нечестивый среди своих? Не является ли его присутствие здесь осквернением чистоты этого дома? Он склонился над Агадой и прочитал: «Это древнее обетование и крепило отцов наших и нас, ибо не один только хотел погубить нас, но в каждом поколении встают желающие нас погубить, но Святой, благословен Он, спасает нас от руки их».

Ривка пальцем показывала своему сотрапезнику, который, откинувшись на подушки, головой почти лежал у нее на плече, строки в книге, коим пришел свой черед. Странная это была книжица: патетические и торжественные места перемежались анекдотичными и шутливыми бреднями, за витиевато поставленными вопросами в ответ следовала игра слов, полунаивные-полумистические загадки сменялись монументальными библейскими изречениями и псалмами. В этой курьезной и одновременно возвышенной книге была спрессована на еврейский манер всякая всячина из разных эпох и разных уголков Земли.

Столь же разнообразную мешанину из высокопарной этики и шутовского фарса представляли собой многочисленные комментарии Мойши Шленкера и даже малыша Якова, желавшего блеснуть ученостью. Даже Ривка время от времени кидала подходящую реплику. Само бытие этих людей, казалось, являло собой, как и Агада, окаменевший осадок многих времен и судеб.

— Что значит написанное здесь, — вступил Яков. — «Если бы Он приблизил нас к горе Синай, но не дал бы нам Тору, нам было бы достаточно»? Как это «достаточно»? Чего бы мы тогда делали на горе? Тупо стояли как бараны?

Хайнц с беспокойством посмотрел на хозяина, не рассердится ли тот на такое, как ему показалось, непочтительное отношение к священной книге? Однако Мойша Шленкер одобрительно покачал головой и обратился к Ривке:

— Ну-ка, дочка! Хороший вопрос! Ответь ты: что бы мы делали, приведи нас Господь на гору и не дай нам заповедей?

Ривка зарделась, неуверенно заглянула в Агаду и вдруг живо воскликнула:

— Знаю! Сами добыли бы! Из облаков достали!

Мойша довольно улыбнулся и снова обратился к текстам:

— «Если бы Он дал нам Тору, но не ввел бы нас в страну Израиля, — нам было бы достаточно».

Потом Агада надолго застряла на описании казней египетских. И когда все десять были перечислены, каждый взял свой бокал и пролил на стол по десять капель. «Совсем как на классических пирах средневековья», — подумал Хайнц, принося жертву из удобного полулежачего положения. А Мойша Шленкер объяснил смысл обычая:

— Мы не должны предаваться радости, ведь погибли люди. Гостями мы были в стране египетской, и пусть тамошние обитатели преследовали нас и притесняли, но Тора учит вспоминать их без ненависти. Гостями были мы в их стране!

Мало-помалу продвинулись до опустошения второго бокала, тут-то и началось пиршество, сопровождаемое причудливыми действиями.

Сначала Ривка обошла стол с миской, кувшином и полотенцем, и каждый тщательно омыл руки, а хозяин сказал особое благословение. Потом глава седера придвинул к себе большое блюдо с множеством диковинных кушаний и начал раздавать с него: в первую очередь мацу — хлеб бедности, затем горькую зелень — символ горькой жизни рабов, коричневатую кашицу из яблок и миндаля в память о тяжком труде над глиной и кирпичом, после снова редьку между двумя пластинами мацы. Пришел черед, в сущности, не предусмотренному каноном, но повсеместно подаваемому в этот вечер крутому яйцу с соленой водой, после него — знаменитая фаршированная рыба, суп с соблазнительными клецками из мацы и другие достижения восточной еврейской кухни. Разговоры за столом становились все непринужденнее, настроение царило радостное, что для Хайнца стало новым сюрпризом, и не малым. Снаружи поджидали смерть и разбой, каждую минуту мог разразиться погром, а здесь, в доме, все дышало таким миром, какого он не знал за всю свою жизнь. В его родительском доме он никогда не чувствовал себя столь умиротворенно и уверенно. Там постоянно ощущались подспудное беспокойство, душевная суета. В Берлине никто не мог с полной отдачей насладиться моментом, сполна вкусить радость или страдание и вообще дать завладеть собой любому чувству — что-то неведомое будто беспрерывно гонит и идет по следу. Если у этих людей есть внутренняя родина, то он, Хайнц, вечно неприкаянный, вечный изгнанник.

Не считая хозяйки дома, которая едва ли молвила пару слов, Хайнц долго был самым молчаливым на празднике. Другие видели, что в нем происходит какая-то потаенная работа, и не докучали ему. Но постепенно, после того как Яков красочно расписал их сегодняшнюю прогулку по городу, Хайнц тоже разговорился, и его картинки из берлинской жизни произвели настоящий фурор. Мойша Шленкер принялся аккуратно расспрашивать о еврейских делах в Берлине, так ли справляется там Песах, как здесь, и сконфуженному Хайнцу пришлось признаться, что он в этих вопросах некомпетентен.