Сэмми Гронеманн - Хаос

— Хемда Раше права! Мама сказала, за последний раз она должна получить двойную сумму!

— Хорошо, — улыбнулась Ривка. — Я не знала.

Она пододвинула женщине еще несколько монет и учтиво извинилась за недосмотр. Старуха ворчливо сгребла деньги и похромала прочь, сетуя на задержку.

Яков нашептал сестре на ушко все, что знал о приезжем, и занял ее место. Ривка нацепила шляпку, лежавшую тут же на столе, и с приветливой улыбкой пошла навстречу Хайнцу.

— Я уже слышала, что у нас сегодня на седер особенный гость, — сказала она, протягивая руку. — Рада вас видеть. Если вам нужно в гостиницу, то нам по пути. Я сейчас заступаю в патруль.

Последние слова Ривки, сказанные со всей серьезностью, привели Хайнца в замешательство. Он подумал, что неправильно понял.

— Простите, что вы сказали?

— Иду патрулировать. Яков сможет поработать за меня. Вы же видели, он в курсе дела не хуже меня. Люди сегодня особенно нетерпеливы, ведь везде выдают деньги.

— Из-за праздника?

— Конечно. Обычно у нас четверг день выплат, но сегодня внеочередная выплата, и, конечно, все торопятся и никто не хочет ждать.

— Понятно. А что, люди заняты сразу на нескольких предприятиях?

— На нескольких предприятиях? Не понимаю.

— Я имею в виду, они работают у вас и еще где-то?

— Работают? Конечно, люди были бы рады работать, но рабочих мест не хватает. Они вообще не могут получить работу, разве что по случаю подвернется что.

— Теперь я не понимаю. Вы же выплачивали им заработную плату.

— Заработную плату? Откуда вы взяли? У моего отца нет фабрики! Это просто бедные люди.

— Бог мой! Не хотите ли вы сказать, что все эти люди получали пособие?

— Конечно, а что же еще? Сегодня так во всех семьях города, кто может что-то дать.

— Но люди ведут себя так, будто имеют право требовать.

— А разве не имеют? Нищие, которые приходят к вам в дом, ведут себя иначе?

— Приходят в дом? У нас попрошайки не ходят по домам. Мы делаем взносы в ферейн, и на двери висит табличка, что квартира находится под защитой Союза против домашнего попрошайничества. Вряд ли какой нищий даже сунется, если консьерж вообще впустит его в парадную.

— Странно. Такие общества опеки над бедными у нас тоже есть, только они мало кому нравятся.

— Вы имеете в виду, беднякам?

— Не только, другим тоже. Пожертвования нужны, бедные имеют на это право. По меньшей мере надо отдавать десятую часть доходов, для евреев это закон. И давать надо от сердца, а как давать от сердца, если не знаешь, кому идет твоя помощь. Я с детства принимаю участие в платежных днях.

— Так у вас и вправду установлены определенные дни?

— А как же! Иначе будут постоянно мешать. Каждая семья назначает свой день приема. А у вас такого нет?

— Наш берлинский журфикс имеет несколько иной характер, — усмехнулся Хайнц.

— Люди привыкают к такому порядку вещей, — Ривка продолжала свою мысль. — И знают, что у Шленкеров, например, выдают по четвергам, помимо особых праздников. Конечно, это всего лишь копейки, но люди на них рассчитывают. Если человек почему-либо не смог прийти, в следующий четверг он получает двойную сумму. Иногда люди даже бастуют.

— Бастуют?

— Ну да. В одной семье — не буду называть их фамилии — давали слишком мало, так к ним вообще не стали приходить. Это был настоящий скандал. Такой позор для семьи! Им пришлось долго извиняться и упрашивать бедных, чтобы те вернулись.

— Невероятно! У нас просить милостыню запрещено законом, а побирушки — самые подозрительные элементы на свете!

— Наверное, у вас каждый может устроиться на работу. У нас бедных не презирают. Наоборот, если в городе появляется незнакомый нищий, то его наперебой приглашают к себе за стол.

— И не только нищих, как я сегодня заметил, — улыбнулся Хайнц.

— Всякий гость нам в радость. Надеюсь, вы не слишком удручены, что не бедны? — расхохоталась Ривка.

— Пожаловаться не могу, — смущенно ответил Хайнц.

— А чтобы сегодня к седеру получить гостя, так это большое счастье!

— Простите великодушно, должен признаться, я понятия не имею, что такое седер. Уж лучше сразу покаюсь в своем невежестве по поводу еврейских обычаев!

— Что ж, сами увидите. Ребенком я воспринимала этот вечер как самый лучший в году, самым сияющим, воплощением света. Хотя для евреев он всегда был да и остается самым опасным. Видите, что я сейчас делаю? Иду патрулировать улицы!

— Так я не ослышался? Должен признать, что принял ваши слова за шутку. Даже на моей милитаристской родине женщины освобождены от воинской службы.

— Это не воинская служба. Я — член еврейской самообороны. Для вас, должно быть, не секрет, что здесь ожидаются погромы.

— Что-то такое слышал в поезде. Так это реально?

— Во всяком случае, надо быть готовыми, поэтому мы и организовали отряды самообороны.

— А девушки тоже обязаны сражаться?

— Что значит «сражаться»? Конечно, хорошо бы каждой женщине иметь оружие, чтобы защищаться — не нападать. Но даже у наших мужчин его нет. А то, что было, уже изъяли. Для этого и проводятся обыски.

— Так вы безоружны? А как же собираетесь противостоять?

— Кое-что удалось сохранить, правда, за пределами местечка. Там в случае чего и соберутся члены самообороны, когда возникнет необходимость. А пока что мы патрулируем улицы и стараемся выглядеть как можно безобиднее. Для этого лучше всего подходят девушки. Если же заметим какую опасность, тут же дадим знать. У нас есть места, где постоянно дежурят посыльные, которые передадут сигнал тревоги дальше.

— Странное занятие для юной дамы! А вам не страшно?

— С чего бы? Страшно вообще наше положение, эта черта оседлости. Мы здесь вроде чужаков.

— Сожалею от всего сердца. Вы чувствуете себя чужими, должны так чувствовать. Значит, вы лишены любви к родине, свойственной евреям в Германии.

— Вы ошибаетесь, если думаете, что вы больше привязаны к Германии, чем мы к России.

— А разве это не так? У вас нет родины, вы здесь бесправны и отвержены, а немецкие евреи имеют твердую почву под ногами, они равны в правах с остальными гражданами, разделяют радости и страдания всех подданных государства.

— Ничего не знаю о ваших личных отношениях с государством, поэтому и говорить не буду. Но разве любовь к стране зависит от того, хорошо или плохо вам в ней живется? Вы неверно меня поняли. Не хочу сказать, что вы не любите Германию, об этом не знаю, но знаю, что люблю Россию.

— Любите страну, где вас преследуют, лишают прав, убивают?!

— Да, считайте, что так! Я люблю русский народ с его сердечностью, добротой и мечтательностью. Люблю широкие степные просторы, люблю их песни и их поэтов, люблю историю России и ее надежды. Я верю в ее будущность, верю, что она освободится от ярма царизма, верю, что сохранит лучшее для человечества. Ценности, о которых вырождающийся и пресыщенный Запад даже не подозревает и которые Россия однажды предъявит ему, когда он обанкротится.