Владимир Шапко - Железный старик и Екатерина [СИ]

Новый, 1979 год всегдашней компанией встречали у Дмитриевых. Родители слиняли куда-то. Сынку своему Алёшке дали карт-бланш. И Алёшка-сынок расстарался – бутылки в кухне на полу стояли полчищами.

В комнате за столом галдели, смеялись, кричали десять человек. Пять пар парней и девчонок. Каждый пока твёрдо помнил, с кем пришёл или хотя бы для кого предназначен. Даже Катьке Городсковой, чтобы закрыть за столом брешь, привели некоего Губина Генку. С чубом как пугач. Генка этот работал с Алёшкой на одном заводе, был его напарником по токарному станку.

Катька очень быстро почувствовала руку этого Генки на своей талии. Рука талию недвусмысленно подавливала. Притом чубатый хозяин руки больше всех хохотал, а свободной рукой умудрялся закусывать и закидывать рюмки. Фокусник. Городскова терпела. Словно бы ничего не чувствовала, охваченная общим весельем.

Потом стол сдвинули. И на какое-то время все обезумели – долбились в рокэнроле. Яростно. Норовя переломать себе ноги и повыдёргивать друг у дружки руки.

Когда опять вернулись к бутылкам и еде, талию вновь начала тискать рука. Отнюдь не рокэнрольная. Даже понуждать. Мол, пошли. Видимо, в пустую пока что спальню. «Отвали!» – косо глянула Городскова. Дескать, в морду дам. Рука отстала. Однако передала эстафету другой руке, левой, которая начала тискать уже Ленку Майорову. Как будто не знала, что Ленка предназначена для другого, для Алёшки Дмитриева, друга, напарника по станку.

Сам Алёшка ничего не замечал, ему нужно было заводить всех, подстёгивать, гнать веселье вперёд. Он вскакивал с рюмкой, призывал выпить. Будто вместе с ним, комиссаром, бежать в атаку. Поэтому, когда спевшаяся парочка пошла якобы покурить, но провалилась в тёмную спальню – Алёшка очень удивился, не поверил глазам своим. Ринулся в спальню и начал лупить своего друга и напарника по станку. Ленка Майрова кидалась тигрицей, но царапала не Генку (Губина), а Алёшку. Своего любимого! (Это как понимать?) Уже при свете крепкая Городскова бесстрашно разнимала, лезла между дерущимися, получала от кого-то, но всё равно лезла, не давала драться. Визг, крики стояли неимоверные. И оборвались только после того, как весь дом начал лупить в батареи. Все даже устыдились немного. Многие начали быстро собираться, трезво полагая, что сейчас прибудет милиция. Продолжала буйствовать одна лишь Ленка Майорова. (Выпила, что ли, больше всех?) Тащила хахаля Генку с разбитой мордой к выходу (а что он оказался её хахалем, узнали тут же, в спальне, из криков самой Ленки), орала, поносила Алёшку всякими словами. И как припечатала последним: – «Импотент!»

Это уже было серьёзно. Побледневший Алёшка снова кинулся, сам вытолкал парочку на площадку и выкинул их одежду. Захлопнул дверь.

Все начали успокаивать Алёшку, наливать, заставляли выпить. Алёшка сидел расхристанный, в порванной рубашке, послушно глотал рюмки. Тут как спасенье Новый год подоспел. Куранты забили. «С Новым годом! С Новым годом!» – кричали все, давали пробками в потолок, наливали, стукались, пили. И всё как-то снова забурлило за столом, опять понеслось. Алёшка уже пел и размашисто, призывно бил по струнам гитары, и все орали вместе с ним песню, разом забыв коварных изменщиков. И любимую Алёшки, и чубатого напарника по станку:

Как отблеск от заката, костёр меж сосен пляшет.

Ты что грустишь, бродяга, а ну-ка, улыбнись!

И кто-то очень близкий тебе тихонько скажет:

Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!

Одна Городскова не пела. Не могла отойти от скандала. Удивлялась, что Алёшка так быстро всё забыл. Трогала надорванную мочку левого уха (работа Ленки), сидела как-то отдельно ото всех. Безотчётно стукалась с кем-то рюмкой, пила. И в какой-то момент почувствовала, что опьянела. Сильно. Улыбалась блаженно, грозила кому-то пальчиком, никого словно бы уже не узнавая. Девчонки подхватили её, увели в спальню и положили в темноте на тахту. Сняли тапочки. Спи, подруга, через час разбудим!

Ночью она не могла проснуться. Чувствовала, что не в своей постели – и не могла. Чьи-то руки словно бы ползали по ней, раздевали. Она стонала, ворочалась, тоже словно помогала себя раздеть.

Разом проснулась от навалившегося тела. От режущего, бьющего внутрь огня. Ничего не могла понять в темноте. Начала бороться: «Пусти, гад!» Огонь перестал бить, угас. Словно залитый горячей водой. В свете открывшейся на миг двери мелькнула голова Алёшки. Дмитриева!

Лежала, часто дыша. Не верила. За дверью долбила музыка, кричали голоса.

Потрогала себя – белья не было, даже чулок. Только платье на пузо задрано. Села, начала шарить, искать всё. На шёлковом покрывале под собой почувствовала сырость. Как будто описалась. Завыла, зараскачивалась подстреленной волчицей, которая не знает, куда ползти.

Вытиралась своим же бельём. Потом одевалась. Руки были грязными, ко всему липли. Вытирала, вытирала их о шёлк.

Черная штора на окне уже начала сочиться красным светом. Долго стояла перед ней, точно перед входом в ад. Ждала, когда за спиной перестанет долбить музыка, когда, наконец, потонут вместе с ней голоса.

Вышла в комнату. Два парня и Танька Левшина спали кто где. Под светящим абажуром мерк и дымился новогодний разгромленный стол.

Пошла на кухню. Алёшка сидел у окна, подняв колено к подбородку, дёргал из сигаретки. Увидев – отвернулся. Был он трезв, как собака. Нагорбившаяся трусливая спина раздувалась от тяжёлого дыхания.

– Что же ты наделал, Дмитриев? – спокойно спросила Городскова. – Мне что, теперь в милицию идти? Экспертизу проходить? Чтобы тебя посадили?

– Прости, Катя, – всё не мог обернуться парень, – я подлец. Прости. Всё из-за этой стервы. Ужалила.

– Да я-то что, подстилка для вас? Чтобы вы с Ленкой проверяли на мне твои способности?

Пошла в прихожую. Дмитриев кинулся, схватил, попытался надеть на неё пальто. Глянула – пальто отпустил.

Парень с тоской смотрел на потолок, точно искал там крюк, чтобы повеситься.

– Не знаю, что мне теперь делать.

– В спальне всё за собой убери, – посоветовала Городскова. – Белое покрывало состирни. До прихода родителей.

Хлопнула дверью.

Мать отступила от порога: мокрые глаза дочери были будто грязные цветки.

– Что случилось, Катя?

Дочь молчком снимала пальто, потом сапоги. Не сняв изжёванного новогоднего платья, в чулках пошла в ванную.

Городсковы, отец и мать, в кухне за столом напряженно ждали. Среди вымытых, перевёрнутых на полотенце тарелок, бокалов, рюмок. Поглядывали на высокое окошко на стене, за которым шумела вода. Строили предположения, что там у них, у молодёжи, могло случиться. В новогоднюю ночь.

Катя вышла в байковом халате, очень бледная, смывшая всё с лица.