Владимир Шапко - Железный старик и Екатерина [СИ]

– С новым годом, дорогие родители. – Подошла, коснулась губами щёк отца и матери. Налила в чашку воды, стала пить.

– Так что же всё-таки случилось? Катя? – подступалась, мучилась мать.

– Да в общем-то ничего особенного, мама. Просто порвала со своей лучшей подругой и со своим лучшим другом.

– А я тебе говорила, – уже кричала в спину уходящей дочери мать. – Не лезь в их жизнь, не лезь! Всегда будешь виноватой! Вот и получила! – Сбавила тон: – Сваха чёртова. И в кого такая! А? Чего молчишь? – повернулась к мужу.

Студентка четвёртого курса медучилища лежала у себя, смотрела в потолок – сваху изнасиловали.

В срок месячных не было. Ни 25 января, ни 26. Ещё надеялась, – задержка, какая бывает у других. У той же Ленки Майоровой. Но нет: прошла ещё неделя, потом вторая – ничего. Беременна. Точно. Залетела с первого раза. Сама пьяная и кобель пьяный. Хорошее может получиться дитя.

Тянула, надеялась на что-то. Не могла решиться пойти к гинекологу. Наконец решилась – пошла на приём. Но не в районную, а платную поликлинику, единственную в городе, находящуюся в кирпичном старинном купеческом здании. На втором этаже, в кресле, словно снова была изнасилована. Полным евреем-гинекологом. «Пять недель, дорогая студентка, – сдернув перчатки, мыл руки полный еврей. Вытирал полотенцем: – Будешь делать аборт, писать направление?» Почему-то с ужасом замотала головой, выскочила из кабинета, как ошпаренная.

На занятиях по теме «Акушерство и гинекология» сидела и тупо смотрела на плакат. На главный грушевидный детородный орган. Представляла такую же грушку у себя. И грушка эта уже растёт, скоро превратится в грушу, дальше в дыню, и рост её уже ничем не остановить. «Городскова, расскажи нам о строении матки и фаллопиевых труб», говорила преподавательница Зубарева. Екатерина выходила к плакату нахмуренно, говорила по теме, зло тыкая указкой в плакат. Зубарева, похожая на белую щуку в очках, с недоумением глядела на лучшую свою студентку. Что это с ней? А деревенский Князев за последним столом прыскал, давился смехом – он один понял про матку.

Не чувствовала ничего. Ни тошноты, ни чтоб на солёное. Всего того, что бывает у других. Всяких извращений вкуса. Когда колупают и едят даже известку. У неё – ничего. Здоровая крепкая девка. Только в матке что-то засело, затаилось. И наружу теперь – никак.

Своё бельё давно стирала сама. Поэтому тогда, после случившегося, мать ничего не заметила. А те трусики и панталоны, измазанные кровью, заметая следы, завернула в газету и бросила в мусорный бак. Во дворе. Спасибо, Алёша. Век тебя буду помнить. И как-то после этого успокоилась. Девственность? Подумаешь. Пережиток.

Однако прошёл не век, а всего лишь месяц с небольшим – пришлось вновь вспомнить Алёшу. «Сволочь ты такая, Дмитриев!»

В марте Анна Николаевна случайно увидела в полуоткрытую дверь одевающуюся дочь с округлившимся животом. Обмерла. Дочь была беременной.

Охнув, Анна Николаевна вошла. Дочь сразу отвернулась, закрылась комбинацией.

– Что же ты скрывала, дочка? – уже причитала в голую спину мать. – Столько времени молчала! Почему нам не сказала?. Мы что с отцом – звери?

Села на тахту и заплакала. Полуголая дочь сразу кинулась. Успокаивала мать на груди своей как ребёнка. Ну-ну, мама. Не надо.

Вечером на семейном совете решили: рожать Катюшке. Помня горький опыт Галины, которая, сделав когда-то аборт, так и не смогла потом забеременеть, смотрели в будущее Катюшки с оптимизмом. Подумаешь, пьяное было зачатие – дай бог, пронесёт. Иван Васильевич, правда, допытывался, хотел узнать родословную: «Кто хоть отец-то, Катюша? Скажи». – «Вы его не знаете. Да и он не узнает ничего. Случайно всё». «По пьянке», – хотела добавить. Но вспомнив убитую морду Дмитриева на кухне, ничего больше не сказала.

Ходила на занятия, прилежно училась последний год. Родителям сначала казалось: дочь переживает, может быть, по ночам даже плачет, что будущий ребёнок родится сразу безотцовщиной. Но та, походило, и не думала унывать – налегала на фрукты, на соки, ела за двоих. Вернее – на двоих. И Анна Николаевна постоянно теперь спрашивала: «Что хочешь сегодня, Катюша? Что приготовить?» И студентка, уже привыкнув к своей весомости и значимости в доме, и физической и моральной, солидно заказывала: «Сегодня пельмени, мама».

Ни к кому из прежней компании не ходила. И никому не звонила. Ленку и Дмитриева, как себя уверила, из своей жизни вычеркнула. Словом, прошлое по боку. Начало новой жизни.

Однажды, уже в апреле, на улице наткнулась на Таньку Левшину.

– Катька, куда ты пропала? Не была с нами ни на Восьмое, ни на дне рождения Алёшки! – обрадовалась бывшая одноклассница, шустрая девица с мотыльковыми глазками. Как и Дмитриев, заводила компании. Только женской её части. Этакий локомотивчик. Обзванивала подруг, сообщала, где намечается балдёж, кто будет на нём, кто должен что принести, что приготовить.

На Екатерине был колокольный длинный плащ без пояса. Что беременная – не увидеть, не понять. Поэтому спокойно ответила:

– Скоро выпускаюсь, Таня. Занятий сейчас, сама понимаешь – с головой.

Левшина всё разглядывала подругу: какая-то Катька другая стала, повзрослевшая, что ли, с чистым спокойным лицом.

Спохватившись, радостно доложила, что Алёшка теперь вроде бы с Галькой Авериной, Из параллельного. Помнишь? Ленку свою бросил окончательно. Молодец! Такого не прощают.

Ждала подхвата, продолжения темы, но Городскова сказала:

– Извини, Таня, чапать надо в училище. Нашим всем привет. Увидимся.

Странная стала Катька, очень странная, смотрела вслед Левшина.

Однако кто-то из их компании увидел все же беременный живот Городсковой, потому что однажды возле училища появился Алексей Дмитриев. Екатерина заметила его в окно. Из аудитории. Он нервно ходил возле высокого крыльца, поджидал явно её.

На этот раз Городскова была без плаща – всё налицо. Спустилась по лестнице.

Дмитриев раскрыл рот. Как будто увидел молодого кенгуру на улице в России.

– Вот какая ты… стала, – только и смог произнести.

Городскова усмехнулась, пошла. Дмитриев уже озабоченно суетился, высовывался с разных сторон:

– Катя, нам нужно что-то делать. Что-то предпринять.

– И что же? – Сейчас наверняка заговорит про аборт. Однако Дмитриев удивил:

– Ну расписаться хотя бы для начала, Катя. Мне в армию скоро, так как же это всё останется.

– Что останется? – спокойно шла и всё экзаменовала Городскова.

– Ну как же. Ты, наверное, скоро родишь, а меня не будет рядом. А?

– А кто тебе сказал, что ты должен быть рядом? – Подходили к автобусной остановке: – Служи спокойно, Алёша. Тебя это никак не касается.

Городскова влезла в подошедший автобус. Автобус пошёл. Дмитриев остался на остановке.