Владимир Шапко - Железный старик и Екатерина [СИ]

Нет. Катюшке такого не нужно. Катюшка косо сидела, не видя, смотрела на сеющийся песок из своего кулака. Сперва из одного кулака, потом из другого.

Ближе к вечеру, после «жарёхи» рыбаков, Галина вытерла салфеткой губы, встала из-за стола:

– Ну, пора и честь знать. Спасибо за гостеприимство.

– Можно бы ещё пожить, – разрешил Дмитриев, обсасывая хвостик. Плотвички.

– Да нет уж. Спасибо. Пора. Вечером на поезд.

Галине «на поезд» нужно было в воскресенье, на девятичасовой. Екатерина Ивановна злилась от такого вранья, но тоже собиралась. Как же, ведь нужно проводить теперь гостью. Сегодня. В девять. Специальный поезд для гостьи подадут. Рома недоумевал, ничего не мог понять.

Во двор, на удивление, Дмитриев вышел одетым. В клетчатую рубашку и штаны. Смотрел, как старуха тискает Рому, прижимает. Сейчас заревёт на всю округу. На потеху Свищёву. Который уже высунулся, раскрыл рот.

Подошла. Вплотную. Искала слова на шее у него и груди. (Чувствовал её дыхание.) Видимо, чтобы сказать на прощанье пару ласковых.

Городсковой казалось, что если два эти стальных бездушных шара, как в физике, сблизятся ещё хоть на сантиметр – неминуемо шибанёт молния. Белый разряд. К счастью обошлось. Сестра только тряхнула руку Дмитриеву:

– Счастливо оставаться, Сергей Петрович!

Галина шла, кипела:

– Вот козёл, так козёл! (Она, видимо, думала, что «козёл» будут её удерживать, хватать за подол: не уходи, вернись!) Видела я козлов, но таких… И ты такому хочешь всё рассказать?

Екатерина Ивановна несла сумки, хмурилась, сама уже не знала, чего хочет.

Галина Ивановна смотрела на странного кота, который не ел свежую рыбу. Только с опаской обнюхивал.

– Чего это он?

– Не пробовал, наверное, никогда сырой рыбы, – предположила Городскова. – Сгибалась, поощряла кота: – Ешь давай, дурак, ешь!

Феликс взял, наконец, в зубы плотвичку и понёс. Как пойманную мышь. Исчез в дыре. Однако тут же вернулся – и понёс вторую рыбёшку. Опять как мышь.

– Тоже с большим приветом, – дала заключение Галина. Имея в виду Дмитриева, который категорически отказался есть халву. Привезённую ею, Галиной. Тоже воротил морду. Как Феликс. Одна порода.

Смех смехом, но сама Галина Ивановна животных любила. Всегда держала в доме. И собак, и кошек. И главной причиной сейчас её столь быстрого отъезда из гостей были как раз теперешние два её домашних питомца, – длинношёрстный кот Семён Семёнович и лопоухая такса Рикки Васильевич.

– Нет, Катюшка, и не уговаривай, – заявила она ещё на вокзале, едва сойдя с поезда. – Андреева-соседка согласилась присмотреть только неделю. С дорогой моей как раз и получится. Семён Семёнович ещё куда ни шло, а Рикки Васильевич всю квартиру загадит. если не выводить на двор. Сама знаешь. Не могу, Катя, никак.

Городскова знала повадку Рикки Васильевича – если хозяйка, не дай бог, где-нибудь надолго задерживалась – делал кучу. Демонстративно. На видном месте. Из вредности. Назло. Не помогали ни тыканья мордой в кучу, ни имитации хлестаний ремешком. Сердито стоял, зажмуривался. Не будешь в следующий раз бросать, стерва.

Это был лопоухий толстый малый почти без ножек, похожий на вытянутый реостат с загнутой ручкой-крутилкой. Длинношёрстный Семён Семёнович с дивана смотрел на наказанного кореша спокойно, философски. У Семена Семеновича была в туалете своя коробка с песком. Когда она становилась достаточно полной – он бомбил с унитаза. Философ.

Субботу и воскресенье занимались делами. Ещё раз съездили на кладбище, покрасили оградку и скамейку. Пока опять покаянно стояла перед портретами матери и отца, как перед выцветшими округлёнными цифрами, сердитая Галина корячилась, высаживала на могилы цветы, купленные в магазине «Огород и сад». В городе снова ходили по магазинам, сестра покупала кое-что из одежды, почему-то считая, что таких тряпок в Сургуте нет. Хорошо обедали, ужинали. Смотрели сериалы. Однако разговор всё время крутился вокруг Дмитриева. Вокруг Дедушки. Даже на вокзале Галина никак не могла забыть его. Его тёплую встречу. Уже и поезд приближался, и нужно было лезть в вагон, а она всё говорила: «Обожди, он ещё женится. Не смотри, что старик. Он как сохранённая копия неоткрывающегося сайта. Он ещё покажет себя. Выставится. Во всей своей красе. А ты к нему с внуком, с правнуком. Забудь, Катюшка».

Городскова обняла её, вздрагивающую, железную. Подавала потом чемодан наверх. Сумку.

– И чтобы звонила каждую неделю! – уплывала с проводницей тощая старуха в пёстром платье и шляпе на глаза. – Слышишь? Каждую неделю!

Городскова шла за поездом, плакала, махала платком.

Ясным солнечным днём Дмитриев идёт поступать учиться. В техникум, где когда-то работал. Нужно начать жизнь заново, с чистого листа. На Дмитриеве очень большой школьный рюкзак, гораздо больше, чем у Ромы. Из рюкзака торчат шахматные доски, рейсшины и острейшие циркули. Он хорошо подготовился к вступительным экзаменам. Теперь всё – с чистого листа. На здании техникума новая вывеска – «Техникум имени Сергея Петровича». Понятно, что Дмитриева. И сбоку он сам отчеканен. Золотой, как Ильич. В профиль. Отлично! Молодцы! Постарались! Он заходит в техникум. С рюкзаком идёт по коридору. С уважением, с поклонами молодые абитуриенты перед ним расступаются. Некоторые поют вслед: «Старикам везде у нас доро-га!» Очень хорошо, плачет он, уважение к старости. Как было раньше. Он вытирает платком глаза, открывает дверь и хочет войти в приёмную комиссию. Одна очень длинная рейсшина цепляется за что-то вверху, не даёт войти. Подняв руки над головой, он отцепляет её. Извиняется перед приёмной комиссией. «Ничего, ничего! – привстав, дружно успокаивает его приёмная комиссия. – Присаживайтесь, пожалуйста!» Не сняв рюкзака, он садится на стул. Рейсшины и циркули сзади почему-то мешают. Он терпит. Глядя на его почтенную лысину, на рейсшины и циркули над ней, комиссия очень осторожно, даже щадяще спрашивает его: «На какой бы вы факультет хотели поступить, Сергей Петрович?». «Только на физико-математический!» – твёрдо отвечает он. Тут сбоку подходит Рома, кладёт ему руку на плечо и говорит приёмной комисии: – «Я его хорошо подготовил. Он теперь щёлкает задачки как орехи». Рома одет в пёстрые короткие штаны, белую майку и бейсболку. Не поверить ему – невозможно. Комиссия вскакивает, давится слёзами и яростно аплодирует. Дмитриев поворачивает просветлённое лицо к Роме, тоже плачет: «Спасибо тебе, Рома. Если бы не ты, не знаю, что бы я делал. На, возьми за это рейсшину. Самую длинную. Она тебе пригодится. И циркуль, и циркуль. Самый большой. С ним можно будет даже ходить и мерить пашню…»

Дмитриев мотнулся над постелью, сел с очумелыми глазами. Чёрт знает что такое!