Михаил Елизаров - Земля

Утро оказалось мудренее вечера, Алина, похоже, поостыла и даже шутливо назвала меня “похоронным агентом 007”. Ушла на работу, а я слонялся по квартире и ждал сигнала. Почему-то был уверен, что позвонят с минуты на минуту. Наступил полдень, а меня не беспокоили. Я уже не знал, чем себя занять.

Прошлый шпионаж сошёл мне с рук, поэтому я подошёл к письменному столу и тронул мышь. Процессор зашумел.

В Алинином журнале было два закрытых поста, которые я не мог бы прочесть с моего ноутбука. Очередной афоризм про смерть: “Меня нельзя задеть за живое, но можно за мёртвое”. И стишок-частушка, похожий на сочинения Никиты: “Захотелось попадье дать Жерару Депардье”, с предсказуемым финалом.

Сначала я заревновал, что Алина таким нехитрым образом передаёт завуалированный привет Никите. Мой огорчённый взгляд опустился на ящик письменного стола, а в нём торчал старинный, почерневший от окиси ключ.

Скорее всего, ящик никогда не запирался. Раньше мне как-то не приходило в голову, что туда можно залезть – просто поглядеть из любопытства. И прежде чем совесть уберегла от дурного поступка, я потянул ящик на себя примерно на треть его длины. Оттуда дохнуло застоявшейся парфюмерией, кожей, цветочным мылом.

Я почему-то вспомнил, как бабушка Вера в первый год после нашего переезда в Рыбнинск частенько водила меня, маленького, на свою бывшую работу – в галантерею. Там тоже стоял аромат мыла и перчаток.

Гостеприимные продавщицы тотчас уводили бабушку в подсобку пить чай, а мне разрешали играть с любыми товарами. В магазинчике кроме прочего продавались сувениры. Самым красивым был деревянный орёл, наверное, в натуральную величину – артефакт советской поры. Возможно, он даже не продавался, а был уже частью интерьера. Но если я просил, мне снимали его с полки, с условием, что я буду осторожен. Тяжёлый орёл принимал в играх пассивную роль, стоял на столе в статусе верховного судьи в тяжбах между всякими брелками-зверушками и жабами-мыльницами. И ещё мне очень нравился самолётик – маленький, цвета кузнечика истребитель, который мне удалось-таки отломить от пластиковой дуги, на которую он был посажен. Я положил его на пол – будто бы он сам упал с полки. Продавщицам сказал, что раз уж товар испорчен, то нельзя ли его просто отдать мне? После чего под хор улыбок получил самолётик во владение. Позже я узнал, что бабушка разгадала мою ничтожную хитрость и по-тихому заплатила за ущерб. А самолётик ещё долго находился у меня, пока я не выменял его на глупейшего робота-трансформера у моего одноклассника с причудливой односложной фамилией – Ни. Серёжа Ни…

Алинин ящик был полон залежей беспорядочного хлама, который скапливается за годы у каждого мало-мальски сентиментального человека. Вещицы из прошлого, от которых жаль избавиться. Я увидел вчерашние открытки – поверх расписной круглой жестянки из-под леденцов. Внутри лежали помутневшие советские пятаки и прочая медь, вышедшие из обихода ельцинские монеты, о которых я уже подзабыл, жетоны на метро. Была шкатулочка с нитками, старые переводные картинки в прозрачном пакетике, косметика прошлых лет: пудреницы, помады, тени. Всякая бижутерия: бусы, серёжки, колечки; несколько блокнотов без записей, но при этом потрёпанных, два старющих мобильника “сименс”, фотографии Алины на паспорт, читательский билет, безымянные таблетки, презервативы, просроченные ещё в минувшем тысячелетии. Тускло блеснуло металлом непонятное выпуклое донце, я потянул ящик и увидел мой футляр от часов, только раздавленный!

Сердце, казалось, подскочило до кадыка, а потом едва сглотнулось обратно, прежде чем я полуобморочно сообразил, что это близнец-футляр Никиты. Мои часы я подзаводил не далее как утром и мог быть уверенным, что с ними всё в полном порядке! Тем не менее шок был сильнейший.

Привёл меня в чувство пьяный мужицкий вопль с улицы:

– Не пойду ни завтра, ни послезавтра! Ни через неделю не пойду! Она мне нахуй не нужна!.. – и подзуживающий ему бабий голос. Затихли, прошли мимо.

Сомлевшей, точно отдавленной, рукой я вынул искорёженный футляр и осмотрел. Верхняя крышка, расплющенная, держалась на одном шарнире. Защёлка сломалась. Через корпус шла глубокая вмятина с неровной трещиной. Я сунул в футляр палец, нащупал что-то мягкое, шероховатое. Подковырнуть не получилось. Я осторожно выправил мятую стенку, после чего постучал перевёрнутым футляром об стол. На зелёное сукно выпала пожелтевшая газетная трубочка.

То была заметка о “раху-кала”, попавшаяся когда-то брату в тюремном изоляторе, сохранённая им, ставшая основой его житейской системы. Я чуть ли не благоговейно развернул трубочку. Начал читать, шевеля губами:

– Каждому из нас знакомы выражения: “Мой день” или же “День не задался”… Лишь немногие задумаются, почему какой-то день удачный… Для индусов загадочное раху-кала не пустой звук… – и будто заново услышал хрипловатый, стесняющийся голос Никиты. Вспомнил, как мы сидели в машине на том треклятом пустыре за кинотеатром…

В глазах вдруг запекло, строчки шрифта расплылись. Я сморгнул, и две крупных слезы шлёпнулись на склонённые стёкла очков. Я протёр их уголком футболки, внутренне одобряя эту неожиданную чувствительность. Успокаивало, что я не очерствел окончательно и воспоминания о Никите ещё способны меня растрогать.

Гапоновские “человечки” всё не звонили. От нечего делать я взялся считать, а как же обстоят дела с моим личным временем – хотя бы примерно, ведь у меня не было помощника-программиста, предложившего максимально точные цифры.

Никита говорил, что его отстающие биологические часы разошлись с официальным календарём на месяц и два дня. То есть брат только готовился отметить Новый год, а для меня пошла вторая неделя февраля, ведь мои часы спешили примерно на минуту в сутки.

Я прожил на белом свете двадцать лет и четыре месяца, и за этот период (без учёта високосных поправок) часы ушли вперёд на двенадцать с половиной суток. За окном стоял светлый день, а мой циферблат показывал подступающую полночь.

Никита говорил ещё, что благодаря отстающим часам существует в прошлом и будущем. Если пользоваться его образной терминологией, я вроде как жил в будущем и настоящем, хотя это всё было очень условно. Удивило меня другое – раху-кала приходилось на утро, день и вечер, а ночное время всегда было безопасным. Если индусы, а с ними и все остальные, знали об этом, то почему не переносили важные дела на ночь?

От попытки рассчитать мухурты я отказался сразу. Следовало что-то складывать, потом делить – запредельная математика для моего гуманитарного мозга. Но суть была и так понятна – всякий нынешний астрономический день являлся моей биологической ночью. Поэтому волноваться мне, получается, было нечего.