Леонид Лушников - След заката

— Шебуршатся и сейчас, да только на бумаге. Раньше цены снижали, а теперь поднимают… А ты, Корнилович, поди, уж истратился. Не зря Марфа…

— Ха-ха-ха! — закатился Круглов.

— Да пошли вы! — Трифонов притушил окурок каблуком сапога, с явной обидой тронулся к дому. За ним потянулся Петр Семенович. Недовольство властью передалось от мужиков и к нему. «А верно бают, — томилась мысль. — Деревни сдохли! Все уж в городах!.. Свобода! Выходит, она нам не в пользу?! Колька приедет, навтыкаю я ему петухов по самую сурепку!..»

Петр Семенович вошел в дом с головной болью и приказал дочери, крутившей мясо на мясорубке:

— Открывай свою кубышку, а то помру!

— А фига не хочешь? — Катерина весело прищурилась.

Ты как с отцом разговариваешь?!

Зоя вытерла руки о передник, сказала свекру ласково:

— Не заводись, батя! Я тебе спиртику налью из своего запаса.

— Видишь? — взлетел соколом Петр Семенович. — А ты-ы-ы! Эх!

К вечеру небо посерело и пошел дождь. Над горами повисла мгла, пришедшая с запада. Петр Семенович, прибирая во дворе инструмент, глядел на грозные тучи, плывшие низко, и горевал:

— В такую погоду и самолет не полетит. Припоздает Колька!

К воротам подъехал на своем москвичонке Алексей. Петр Семенович раскрылил тяжелые створы, пропустил машину во двор. Алексей вышел из салона, хлопнув за спиной дверцей.

— Как дела-то, сынок? — спросил Петр Семенович.

— Погибаем, но не сдаемся! — шутливо ответил Алексей.

— А чего так?!

— Десятый ус за полгода закрываем, батя. Скоро железке конец наступит да и всему леспромхозу. Вот Каменку прикончим и все!

Алексей вошел в избу, оставив тестя додумывать. Петр Семенович покачал головой, глядя Алексею вслед. Заботы членов семьи — его заботы. От старицы сорвались голуби, и часто-часто махая крыльями, улетели к поселку. «Баньку надо подтопить, а то Сашка, поди, все выхлестал!» — вторглась посторонняя мысль.

А над Уралом разыгралась непогода. И темнота нависла над деревней рано. Где-то в распадке проурчал гром, затухнув в тайге. Над Бересенью пронесся ветер, вздыбил серые валы, хлынувшие в берега…

С января тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, теплого на Урале и необычно вьюжного, Темирязевский леспромхоз вновь взбудоражился, как перед бурей. По самому управлению, по таежным поселкам и по дальним разработкам лесных угодий поползли тревожащие людей слухи о том, что вскорости надвигается новая волна переделов и перестроек на производстве с массовыми сокращениями многих служб и рабочей силы. Только-только подзабыли с трудом пережитые хрущевские новшества в лесном деле и избежали значительного сокращения штатов, вызванного бездумными укрупнениями, как вновь на носу, словно прыщ, оказалась новая экономическая реформа, разработанная сентябрьским пленумом и утвержденная на двадцать третьем съезде Коммунистической партии Советского Союза. Газеты в те дни захлебывались от восторга и ненужной трескотни, открыто подхалимничая властям, думая, что простой работяга, имевший за спиной три класса и четыре коридора, прямиком и добровольно пойдет по этому пути. Но народ на делянах только крутил пальцем у виска и матерился направо и налево, считая отощавшую копейку в дырявом кармане: «Наше руководство высшую мазу держит! Ему че?! Не слиняет, а вот мы!.. Благом для людей прикрываются!»

На самом деле, кроме бестолковой суматохи, ломавшей старые устои, да шума вокруг этого дела, эти мероприятия ничего нового и хорошего в лесное производство не приносили. Те же хрущевские лозунги, подкорректированные и облизанные политуправлением под Брежнева, уж очень убедительно призывающие к объединению и укрупнению хозяйств, даже явно убыточных, в ущерб экономике предприятия, куда вливались основные средства и исчезали, как в бездонной бочке. И снова, как во все времена, Главлеспром выбрал для опыта Темирязевский леспромхоз, давно уж избранный в стране флагманом, хорошо оснащавшийся техникой, с удачным подбором кадров, разработками передовой лесодобычи и лесопереработки на научной основе. От новшеств отбою не было. В Темирязевском, как грачи по посеву, паслись ученые всевозможных институтов. Они успешно кропили диссертации, склевывая поверх лежащие зернышки, а в земле было пусто. Николай Петрович Березин, руководивший тогда комплексом, помимо своей воли понесся по волнам славы, стал приверженцем небывалой заварухи. Слухи сочились, как вода в болотистом истоке: будто бы Березин метит на вторую золотую медаль, поэтому и несется сломя голову, закусив удила, не ведая, что его ждет впереди.

Противников создания комплекса было много, а среди них вновь избранный первым секретарем райкома партии Назаров Анвар Галимзянович.

— Смотри, Коля! — предупреждал он Березина. — Мы уже страдали однажды от всех партийных и промышленных передвижек. Ты подумай! С людьми посоветуйся…

А люди в то время позванивали хоть и тихо, но ядовито и остро:

— Все понятно! Новому секретарю обкома Мажитову одно место подлизывает да и до московских кабинетов дотягивается. Язык-то длинный! Заелся!.. Забыл, чем народ живет. Попомните… Наворочает он тут дел… Звезду получит и айда-инды в область… На высокую должность.

Прямолинейный, как штык, Трифонов прямо в глаза сказал Березину:

— Сгонишь народ в кучу, а дальше что делать будешь? Завернул ты против ветра, Коля!

Но Березин уже увяз по уши в этой идее и отступать не хотел. Только спустя время, когда все уперлось в тупик, он понял, что лавры достались не ему. И вывеска на фасаде управления уже не радовала и не блистала золотом. А лозунг, рдевший кумачом люминесцентной несмываемой краски, стал до отупения противен: «Рубить меньше, больше перерабатывать — это социальная проблема!»

Площадь уж давно расширили за счет снесенных пивнушек, и шоферня, спешащая на лесосеки, проклиная новые порядки, теперь толкалась возле продовольственного магазина, по нужде соображая на троих, а потом гуськом торопилась в чайхану распивать бутылки из-под стола. Официантки чуть ли не обшаривали выпивох, а бдительные кассиры за десятикопеечный стакан брали с каждого залог рубль, а то и трешку.

— Порядки, едрена вошь! — матерились мужики.

— Клавдия! — орал, балагуря, здоровенный шоферюга в затертом матросском бушлате, треснутом под мышками, откуда клочками торчала грязная вата. — Ты вон того, что под картиной сидит, проверь! Он в ширинку граненый сунул!..

— Ха-ха-ха! — заржала вся чайхана.

Сухонький паренек, известный среди шоферской братии, как неисправимый трезвенник, баловавшийся чайком, краснел. А официантка, крупная и дородная баба, укоризненно качая головой, отчитывала амбала, отстегивая ему по-бабски завитые матюки: