Леонид Лушников - След заката

— Ишь ты! — Петр Семенович плюхнулся на стул. — Прятали от меня! А я чую, что что-то не то… Обломался, Колька! Алешка и то предупреждал, что ты не в ту степь подался…

— Ястребов мне не указ! — Николай Петрович упрямо угнул голову. — Копнули под меня крепко. После трескотни всегда завистники найдутся, — он поднял голову на отца, продолжал: — А ты, батя, не переживай! Кому-то я на мозоль наступил… Обойдется.

— Ну, смотри! Хвалили, хвалили, и вдруг неугоден стал. Так я понял?

— Так, батя. Может быть, тебя подбросить?

— Сам доеду. А кто такой Пенегин? И везде он?!

— Да нет… Все разные… А кто они такие? Пенегина у нас и в помине не было. В кадрах справлялся. Анонимщики…

После такого поворота дела шумная толпа репортеров, кормившаяся в Темирязевском, постепенно схлынула. Николай Петрович понял, что карьере его пришел конец, и пошел на прием к Мажитову. Тот принял его с неохотой и холодком, которого прежде не наблюдалось. Он прятал жесткие черные глаза под густыми бровями и потирал широкие скулы большой рабочей ладонью. «Та-а-ак! Песенка моя спета, — промелькнуло в мозгу. — Как всегда, тянули до последнего. И славу надо было развеять. Но людей не обманешь. Они добро помнят». Чувствовалось, что первый секретарь обкома не знает, с чего начать. Березин на удивление чувствовал себя спокойно. Все волнения уже остались позади.

— Я знал, что вы вскорости придете, — заговорил чуть хрипловато Мажитов, угрюмо поглядев на собеседника, выпустив из ладони квадратный подбородок. — Вовремя…

— Скажите, в чем я виноват? — зло уставился на Мажитова Березин. — Комплекс только-только создался. Какой может быть план?!

Мажитов нажал кнопку вызова секретаря. Тот появился мгновенно, словно все время стоял за дверью, обитой березовым шпоном.

— Слушаю вас…

— Найдите Кедрова и пригласите сюда, — повернувшись к Березину, продолжал уже жестче: — Это ваш преемник…

Кедрова Вячеслава Васильевича Березин знал по промышленной академии, где заканчивал заочно ускоренный курс переподготовки руководителей лесных хозяйств. Кедров был тогда директором Кареевского леспромхоза где-то в Сибири. Знакомство было шапочным и в дружбу не переходило.

Кедров вошел в кабинет стремительно. Увидев сидевшего за длинным столом Березина, погасил улыбку и медленно сел напротив, сложив руки на груди.

— Знакомьтесь! — вытянул ладонь Мажитов. Березин, чуть помедлив, ответил:

— Мы знакомы…

Кедров, видя недоброжелательство со стороны Березина, руки не протянул, заговорил резко:

— Я прошу, Николай Петрович, не относиться ко мне враждебно! Не мы решаем свои судьбы… Через неделю я буду в Темирязевском. Прошу подготовить все и не затягивать с передачей. Я могу идти? — повернул он пылающее от волнения лицо к Мажитову.

— Да-да! Мы еще с вами поговорим.

Когда Кедров вышел, Мажитов тихо произнес:

— Можете занять должность любого вашего производства и любого ранга. А нет, так… — Мажитов чуть помедлил. — Предлагаю вам работу в обкоме инструктором в отделе промышленности. В этом мне дано право помимо Москвы. Поработаете, а там видно будет. Человек вы известный всей стране. Пройдет время и все встанет на свои места. Бобко не вечен…

Березин теперь понял, кто его съел. Он выбрал второе и с головой окунулся в новую работу, позабыв все обиды, в том числе и неудачу со сватовством. Неделями мотался по области. Добывал технику для лесного производства…

С той поры много утекло воды в Бересеньке. Темирязевский лесной комплекс поначалу воспрянул с новым руководителем, а потом влачил жалкое существование. Почти все старые рабочие, осваивавшие лесные массивы вверх и вниз по Бересени, ушли, кто на пенсию, а кто, как Трифонов, пристроились на заводиках и в артелях. Некоторые перебрались за Урал искать доли в степях Казахстана и Оренбуржья. Остались закоренелые уральцы, обремененные семьями и хозяйствами. Руководители предприятий менялись с невероятной быстротой, словно это не промышленное хозяйство, а железнодорожный вокзал. Сел на поезд пассажир и прости-прощай. Только его и видели. Березин скрытно переживал. Тут, в Бересеньке и Темирязевке, была его жизнь. Все проходило тут, не считая войны. Боль стиралась медленно и тяжело, как за утерянное родное детище. И тяжелые думки нет-нет да возвращались и тревожили сердце. Так и жил все эти годы со скрытой вечной тревогой!..

С полудня, как только приехал в Бересеньку Николай Петрович Березин, началась суета: ставились пироги с рыбой и мясом, со щавелем и грибами, тушилось, варилось, пеклось целый день. Петр Семенович, все же выклянчивший у дочери косушку ради приезда сына, ставил возле бани на древнем кострище треногу под трехведерный казан для ухи, приглядывался к тому, как Трифонов, чистивший стерлядку с Алексеем Ястребовым, выпытывал у сидевшего возле самой воды старицы Николая Петровича:

— С мужиками мы спорили, Николай Петрович, чуть ли не до мордобоя. Я им говорю, что невозможно меньше рубить леса, а перерабатывать больше. Что-то не вяжется! А все кругом талдычат: газеты, радио, телик… Куб — он и есть куб! Как ни крути… Хоть на попа ставь: доска, горбыль, обрези, опилки — больше не выкроишь! Может, ты мне, дураку, втолкуешь? А то мужики лопочут: «Раз партия велит — вынь да положь!» Как это!?

— Ты не у меня спрашивай, а у политбюро.

— Ха-ха-ха! — выдохнул вместе с папиросным дымом Трифонов. Его большие черные глаза завлажнели от веселости. — Алешка так же талдычит. А все же? Умные вы мужики, а правду сказать боитесь. Сидите…

— А ты тоже когда-то был наверху. И в Верховном Совете пороги обивал. Две звездочки заработал… Че же не спросил? У Сталина… Бартневу вон, из Яра, бюст поставили на площади, а тебе чего же? — перебил Трифонова Алексей, посмеиваясь.

— При Сталине, — посерьезнел Трифонов, — таких дурацких лозунгов не было! А для меня бронзы не хватило. Бартнев — он цуцик! Ему и килограмма в самый раз…

— О-хо-хо! — покатывался Николай Петрович, может быть, впервые так открыто и без всякой задней мысли смеялся он. — Вас послушаешь… Как в анекдоте!..

— Да че, анекдот! — встрял в разговор старший Березин. — Жизня такая пошла. Ордена и медальки сыплются, как во время снегопада…

— Во-во! — поддакнул Трифонов, смахивая с ножа приставшую рыбью чешую. — Все верно! Что, не правда?!

Николай Петрович сразу замкнулся. Поджав полные губы, взялся одевать лаковые ботинки на коже. Видно было, что отвечать на едкие вопросы мужиков он не собирался.

— Я, батя, к Ветровым схожу. А то еще обидится. Приехал и не показался.

Когда сын отошел в сторону огородов, Петр Семенович проговорил тихо:

— Секлетарь! А вы пристали: чего да почему? Неположено ему с высоты-то положения на такие вопросы отвечать.