Жамбын Пурэв - Гром

— Разве можно так говорить о сделанном тебе подарке? Эта юрта ничем не хуже той, с которой мы намучались в пустыне. Какое счастье — иметь свою крышу над головой! Как говорится, «пусть юрта плоха, да в ней я сам себе хан». Что же еще тебе надо? Ты его сыну дэл порвал, скверные слова говорил. А бойда не только не выгнал нас, но еще и одарил. Щедрый человек и снисходительный: знает, как сурова доля бедняков и старается делать им добро.

— Мам! А кто ему скот будет пасти, если он нас прогонит? Не здесь ли причина его щедрот?

— Ах, сынок, сынок. Какой же ты непутевый. За богача деньги все сделают. Не будет тебя, он наймет другого, да не одного. Не выдумывай ты ничего, а то опять прогонят, и чашки простокваши не увидишь, — уговаривала сына Гэрэл.

Откуда ей было знать, какой разговор перед этим состоялся в юрте Аюура бойды.

— Не торопитесь гнать хороших людей. В них ни корысти, ни зависти. И работают не покладая рук. С утра до вечера бегают. Помогите лучше им с юртой, — уговаривала Дуламхорло мужа.

— Еще чего! Этот голодранец забыл уже, каково жить бездомному и голодному. Из-за какой-то паршивой клячи на сына моего руку поднял, очаг мой загасить грозился. Это сейчас, а что из него выйдет, когда подрастет! — кипел Аюур.

— Не принимайте на веру все, что вам дитя скажет, Аюур-гуай мой. Не часто вы появляетесь в доме и потому не знаете, что наш сын растет белоручкой и неумехой. А я разрываюсь на части, иной раз в спешке чуть очаг не опрокинешь. Вы же и горя не знаете…

— Ставьте, ставьте голодранцам юрту. Когда-нибудь расплатится босяк этот за все: и за порванный дэл и за насмешки, — буркнул Донров.

Аюур долго молчал, разглядывая сына, потом процедил:

— А хорошо будет, коли начнут говорить, что мы своим работникам житья не даем?

Юрту поставили неподалеку от хотона Аюура, у подножия скалы с зеленой кроной леса на вершине, и Гэрэл повязала на тоно дешевенький хадак — на счастье. Подлатала рваные щиты из шкур и устроила две постели. Пришли Ханда с Лхамой, принесли кувшин с чаем и масло в тарелке.

— Ну вот и ладно. Это хорошо, что у вас свое жилье появилось. Возьмешь у нас сундучок, поставишь вон там. Поделим как-нибудь наши чашки, ложки на два дома.

Вечером, когда Дашдамба и Батбаяр вернулись с пастбища, работники собрались вместе в новой юрте и, разложив нехитрую снедь по тарелкам, принялись за чай и еду. Так был разожжен очаг в аиле Горного жаворонка.

Лхама подошла к одной из постелей, уселась на ней поудобней и стала по очереди осматривать все и всех, поблескивая глазами.

— Нет, вы только посмотрите на нее! — всплеснула руками Ханда. — С самого детства дальше тагана в юрте бойды заходить и не смела. А здесь, гляньте-ка, прямо в хойморе садится.

Все посмотрели на девочку: смуглое личико чисто вымыто, щеки горят румянцем, волосы аккуратно причесаны.

— Эта юрта и ее тоже. Правда, доченька? — ласково спросила Гэрэл.

— Конечно, — сделав строгое лицо, ответила Лхама. — Я буду спать на этой постели.

— Ах ты девочка моя хорошая. Сто лет тебе жизни. Пусть эту юрту согреют своим теплом маленькие детишки, — лаская Лхаму, сказала обрадованная Гэрэл.

Выпив чаю, Дашдамба стер выступившую испарину и сидел, задумчиво пощипывая бороденку.

— Ладно. С крышей над головой — это, конечно, совсем другое дело. Вообще-то, всякий зажиточный человек мог бы поставить вместо этой развалюхи что-нибудь получше. Но от Аюура этого не дождешься, хотя мы и делаем в его хозяйстве всю самую тяжелую работу. Если бы ему не подвернулись вы двое, он бы еще долго искал себе батраков. На него угодить трудно, ох трудно!

— Бог с ним. Больше нам ничего не надо. Устали мы скитаться, — ответила Гэрэл.

Дашдамба помрачнел, отпил еще чаю.

— После своих мытарств ты стала чересчур покладистой да застенчивой. Так оно, конечно, для бедняков и лучше. Но, с другой стороны, если будешь слишком раболепствовать, богачи и вовсе житья не дадут. Как говорится, «тихого верблюда стричь — одно удовольствие». Только споткнись! Аюур подняться не даст, усядется сверху да еще подгонять будет: давай неси, да поживей!

— Говорил бы ты потише, Дашдамба! Донров услышать может. Только что где-то здесь бродил, — вздохнула Ханда. — Ты, Гэрэл, не слушай. Наш Дашдамба иногда такое скажет, что я только диву даюсь, как у него язык поворачивается. Не дошло бы до греха.

— Знает, наверное, что говорит. Сто лет ему жизни, — засмеялась Гэрэл.

— Человек, говорящий правду, — правду теряет. Это я знаю. И еще: кто правдиво жить желает, тот за правду и страдает. Но как бы там ни было, а я говорю только правду.

— Да хватит тебе, Дамба! Коли ниспослал бог такую долю…

— Нет, вы пораскиньте мозгами. Мы вот с Хандой живем у бойды три года. Когда только перекочевали сюда, было у него два десятка коров, сотня овец, если считать с козами вместе, да тридцать две лошади. Ну вот. Сблизился наш Аюур с родичами Розового нойона. С тех пор чего он сюда из казны не натаскал! Хоргой хурэмт уже ломится от всякого барахла. Разбогател бойда так, что скрыть уже не может, некуда прятать. А мы работаем до седьмого пота, спины не разгибаем, вся самая тяжелая работа лежит на наших плечах, а все такие же голые и босые. Отобрал у женщины и ее сына единственного коня, а вместо него всучил драную юрту, которую и юртой-то не назовешь. Так ему и этого мало. Желает, видимо, чтобы люди считали это за великодушный порыв его добродетельной души. Почему судьбы людей так не похожи, как земля и небо? Почему? Я на этот вопрос ответа не знаю.

Батбаяр слушал Дашдамбу, молчал. Взглянул на мать, словно хотел сказать: «А ведь Дашдамба прав», но только вздохнул, с изумлением вспоминая сказанные стариком Цагариком слова.

— Что уж теперь, Дамба. «Сколько верблюд шею ни тянет, до неба ему не достать. Сколько ни брыкается, а седла своего не скинет».

— Надо побольше молиться, и восторжествует добродетель. Все исполнится и свершится, — подала голос Гэрэл.

— Все так, Гэрэл. Все сбудется, все свершится. Настанет время, и на берегах нашего славного Орхона все люди будут жить в достатке, — сказал Дашдамба и погладил Батбаяра по голове.

— Вот что, сынок. Гляди, не вырасти таким же темным и безграмотным невеждой, как я. Только и умею, что скот пасти, а в остальном будто слепой. Могу, правда, немного писать и читать. Этому я тебя научу. Натрешь доску золой — будем учиться письму. И книгу для чтения найдем. Будем искать дорогу разума и света.

— На дойку! — донесся голос Дуламхорло.

Сплошной вереницей тянулись дни, складываясь в месяцы и годы. Дашдамба по-прежнему пас овец, водил обозы; Батбаяр гонял на выпас коней и коров в пади Хангайского хребта. Все так же ухаживали за скотом Гэрэл и Ханда. Лхама выросла, стала тонкой, стройной девушкой. Закинув за спину тяжелые толстые косы, она целыми днями бегала с ведром, доила овец.