Жамбын Пурэв - Гром

Намнансурэн изменился в лице. Видно, слова Батбаяра задели его за живое, вновь навели на мысли, которые давно не давали хану покоя.

— Хвалю тебя, друг мой, — сказал Намнансурэн со вздохом. — Ты подметил очень важное. Увы, пока, видно, не суждено сбыться всем чаяниям народным. Сил у нас еще для этого маловато. Да и желания тоже. Вам, молодым, суждено воплотить в жизнь извечные мечты народа.

Не все понял Батбаяр в их разговоре, но последние слова Намнансурэна удивили, пожалуй, даже ошеломили его.

Теперь Батбаяр вместе с Содномом неотступно, как тень, следовал за ханом. Одет он был в синий хантаз поверх форменного дэла. Шапку украшал дымчатый жинс, у пояса висел мешочек для пиалы.

Дел у Намнансурэна хватало, да и развлечений тоже: целыми днями он разъезжал по городу то верхом, то в коляске. Ездил на аудиенцию к богдо-гэгэну, встречался с другими министрами, частенько навещал русского консула. Не раз Батбаяру и Содному приходилось дожидаться господина на улице всю ночь напролет.

Но все эти визиты обычно не радовали господина. Напротив, он выходил расстроенный и раздраженный долгими и, по всей вероятности, бесплодными разговорами.

Частенько телохранители коротали долгие ночные часы под стенами резиденции богдо-гэгэна. Они не знали, что делал их господин за этими высокими стенами, — то ли обсуждал важные государственные дела с богдо-гэгэном, то ли пьянствовал с ним, то ли, забыв обо всем на свете, развлекался там с прелестной женой цэцэн-хана?

Батбаяр с нетерпением ждал вестей из дома, но письма не было. Особенно он беспокоился за Лхаму. «Как там она, бедняжка? Ждет меня не дождется. Залает собака — прислушивается. Увидит всадника — застынет на месте, пристально глядя вдаль. Любит она меня, вот и страдает. Все это время жила в неведении — то ли я жив, то ли погиб. Как бы Донров со зла не сделал еще какой-нибудь пакости. Наверняка он так устроил, что Лхама упала с лошади. Кроме него, больше некому…»

Когда у Батбаяра дергалось верхнее веко, он радовался доброй примете: «Значит, дома все хорошо»; когда дергалось нижнее веко, его одолевали тяжелые предчувствия.

Так он и жил в постоянной тревоге о доме. Минула зима, земля сбросила свой белый наряд, весенняя оттепель предвещала приближение благодатной поры пробуждения природы. Только события, происходившие на земле, не сулили никакой радости. Время было тревожное.

Вскоре по столице разнеслась весть, что китайские войска снова вторглись в пределы Монголии и на юге страны идут ожесточенные бои.

«Повоевать бы по-настоящему, — с волнением думал Батбаяр. — А то ведь я, как говорится, пороху еще не нюхал. Одна слава, что воевал в Кобдо… В бумагах копался, а не воевал. А уж сигнал к штурму и без меня дали бы…»

И Батбаяр решил обратиться к начальнику охраны с просьбой отпустить его в действующую армию. Тот рассмеялся:

— Ты что, парень, прославиться захотел? Храбростью своей похвалиться? Запомни: мы здесь нужны нашему господину! Так-то!

Каждый день в столицу приходили вести с юга. Во главе разделенного на две части монгольского воинства как и в боях за Кобдо стояли хатан-батор Максаржав и манлай-батор [61] Указом правительства богдо-гэгэна почетные звания хатан-батор и манлай-батор были соответственно присвоены полководцам Максаржаву и Дамдинсурэну за взятие крепости Кобдо в 1912 г. Дамдинсурэн. И хотя китайцев было больше, монгольские цирики сражались храбро, то и дело обращая врага в бегство.

— Будь у нас оружие, мы с тобой дали бы жару этим бандитам в черных мундирах. Воевали бы не хуже других, — сказал как-то Батбаяр Содному.

— Молод ты еще, — рассудительно ответил Содном. — Не знаешь, до чего коварны эти китайцы. И не заметишь, как саданут тебя тесаком промеж ребер. Подумать страшно, сколько крови прольется в этой войне, сколько останется вдов и сирот.

Эти слова, видно, подействовали на Батбаяра: пыл его заметно поубавился.

Премьер-министр Намнансурэн минуты не имел свободной. Особенно тревожили его вопросы снабжения армии оружием, провиантом и лошадьми. Одного за другим слал он гонцов во все концы страны с приказами. Ждать помощи из-за границы не приходилось, поэтому он подготовил указ изъять и направить в армию все ритуальное оружие, используемое в храмах и монастырях во время богослужения. Но, когда на аудиенции у богдо-гэгэна Намнансурэн изложил свои соображения, тот резко возразил:

— Кто позволит тебе разорять священные храмы? И без того немало бед свалилось на наши головы!

Богдо-гэгэна поддержал шанзотба Билэг-Очир.

— Не будет нам пользы от этой войны. Уж лучше пойти на уступки китайцам, прямо сейчас и прекратить кровопролитие!

Тут Намнансурэн вскочил с места и вне себя от гнева крикнул:

— Если мы пойдем на уступки врагу, то окончательно потеряем независимость. Да-лама, видно, хочет выслужиться перед китайцами. И движут им своекорыстные цели. В столь трудный для страны час подобное двурушничество преступно и должно караться законом.

Богдо-гэгэн попытался было унять их, однако Намнансурэн не сдавался:

— Все беды наши именно из-за этих двуличных господ. Сумеем мы справиться с ними, преодолеем трудности. Тогда позиции наши упрочатся, и политика станет последовательнее.

Да-ламе ничего не оставалось, как покинуть зал. И тогда Намнансурэн смело обратился к богдо-гэгэну:

— В государственных делах у нас пока нет опыта. Поэтому предлагаю немедленно собрать хурал, и всем сообща решить важнейшие вопросы.

Обо всем этом Батбаяр узнал от Соднома, который в тот день сопровождал Намнансурэна.

— Хоть и говорят, «одна голова хороша, а две лучше», да что-то не верится мне, что выйдет так, как желает наш господин, — сказал Батбаяр, выслушав друга. И тут, словно в подтверждение этой его мысли, Батбаяру пришли на память слова Доной залана: «Помяни мое слово, — сказал однажды старик. — Останется наш Намнансурэн в одиночестве…»

Наступило лето. По указу Намнансурэна во всех хошунах, а также в столице принялись за изготовление холодного оружия, пик, сабель и прочего.

Каждый день с южных границ приезжали к премьер-министру гонцы. Они сообщали, что боевые действия там то затихают, то вновь разгораются. Богдо-гэгэн издал указ повсеместно совершить богослужение в честь гения-хранителя Желтой религии, свирепого красного сахиуса. В храмах курились благовонные свечи, бубнили свод молитвы ламы. В монастыри сгоняли скот, везли кумыс, молочные продукты. И называли это ламы-сборщики, разъезжавшие по аилам, «вкладом» аратов в победу над врагом.

В разговорах о войне все чаще упоминали имя Сухэ, смелого, умного, решительного бойца, прозванного за храбрость Несгибаемым героем.