Жамбын Пурэв - Гром

Говоря это, Аюур бойда так и сверлил взглядом Дашдамбу-гуая.

На дворе заблеяли овцы, их загоняли в хотон.

— Дашдамба-гуай! Вы не забыли насчет баранчика? — спросил Аюур бойда, — так хочется тепленькой требухи! Да, вот еще что. Ваши юрты совсем прохудились. Я тут по случаю войлок достал. Нам он пока ни к чему. Приезжайте через денек-другой ко мне в Онгинский монастырь да возьмите.

— Это ты хорошо придумал, Аюур! — вмешалась в разговор Дуламхорло. — Бедняга Дашдамба! На нем все наше хозяйство держится.

Услышав «бедняга», Батбаяр усмехнулся и вспомнил пословицу: «Врун о правде толкует, богач о жалости».

На следующий день Аюур бойда с самого утра уехал в монастырь. Вторую неделю жил Батбаяр дома. Еще немного, и надо будет возвращаться в ставку сайн-нойон-хана. Батбаяр решил перейти на службу в канцелярию и перевезти поближе к себе семью. Но когда он заговорил об этом с матерью, она сказала:

— Нет, сынок, куда мне ехать на старости лет?! А потом увезет тебя хан, что станем мы делать?

Лхама готова была хоть сейчас ехать. Родители же ее были на стороне старухи Гэрэл.

— На хозяев нам обижаться не приходится, — сказала Ханда. — На Батбаяра надежда слабая. Уедет неизвестно куда, а нам что, с голоду умирать под забором у хана? Нет! Вы как знаете, а я с детишками никуда не поеду.

«Что верно, то верно, — думал Дашдамба. — Батбаяр здесь не задержится. Не сегодня завтра уедет хан и Батбаяра с собой увезет. До самой смерти с ним не расстанется». И Дашдамба-гуай после долгих раздумий сказал:

— Повременим мы пока что, сынок, с переездом. Нелегкие времена наступили. Боюсь, что сила сейчас не на стороне нашего господина. Но он, видно, решил бороться до конца. Ну, а ты будь рядом с ним, не обмани его доверия. Может все обойдется. Одного я не понимаю: неужели наш господин, который сил своих не щадит ради укрепления независимости, не видит, как живут его подданные, как выбиваются из сил, не замечает, что процветают и богатеют за его же счет разные ловкачи. Но кончится народное терпение, помянешь мое слово.

Батбаяр, слушая тестя, думал, что во многом он прав.

Незаметно пришел день, когда Батбаяру надо было возвращаться в Онгинский монастырь. С тяжелым сердцем оставлял он жену и был ей очень благодарен за то, что, провожая его, она держалась мужественно, не пролила ни единой слезы.

Батбаяр выехал из дома, стараясь не думать ни о чем — ни о прошлом, ни о будущем, ни о хорошем, ни о плохом. Свернув с дороги, он подъехал к подножию утеса Байц хада, дорогого его сердцу, спешился и огляделся. Казалось, ничто не сможет разрушить серо-синюю громаду гранитного утеса, такого величественного среди буйно разросшейся зелени. Отсюда видны были покрытые лесами изумрудные горы, вьющаяся внизу, в долине, лента реки, озера и пруды — милая, до боли знакомая картина.

Батбаяр, ведя на поводу коня, обошел утес и долго смотрел на его вершину, вспоминая слова Лхамы: «Мне так нравится пасти здесь овец. Я всегда вспоминаю о тебе и пою».

«Ты один был свидетелем наших свиданий, утес. Ты один знал наши сердечные тайны, Знаешь ты и о том, как мы живем сейчас. Ты можешь сосчитать удары наших сердец, тоскующих друг о друге. Можешь укрыть от метели и ветра». Какое-то предчувствие мучило Батбаяра. Он вскочил на коня и поскакал дальше.

Вернувшись в Онгинский монастырь, Батбаяр снова оказался в свите хана. Участвовал в надоме, устроенном семью хутухтами и двадцатью хошунами на высоком зеленом берегу бурной Онги. Во время надома Намнансурэн беседовал с ламами, нойонами, чиновниками, убеленными сединами стариками — хотел узнать их настроения и суждения. Ездил он везде в простом дэле. Чувствовалось, что на душе у него неспокойно. Может быть, оттого, что он больше не был премьер-министром? Или еще от чего-то. Трудно сказать.

Как-то вечером Розовый нойон пригласил в летний дворец приехавших на праздник аймачных хутухт, лам, дзасаков. Из огромного ящика, установленного возле дворца, вдруг повалил вонючий дым и вырвался острый белый луч. Батбаяр и Содном, видевшие все это в Петербурге, со знанием дела принялись объяснять, что свет этот называется электричеством, и обладает он такой же силой, как молния. А железная штука, похожая на ящик, называется мотором и питается земляным маслом [70] Имеется в виду нефть. .

По знаку Намнансурэна погасили свет и на белом полотне появились скачущие всадники, самоходные коляски с людьми в красивых, пестрых одеждах, видимо, ханами и военачальниками, затем на обширном поле, окруженном со всех сторон лесом, появилось множество конных и пеших воинов. Они вели стрельбу, а когда над полем поднялись клубы порохового дыма, с саблями наголо и длинными пиками наперевес устремились навстречу друг другу. Ряды смешались, и началась рукопашная схватка. Казалось, будто сражение происходит совсем рядом, страх и недоумение отразились на лицах. Женщины подталкивали друг друга и едва не визжали.

— Это теневой театр, он есть почти во всех странах, кроме Монголии и Китая, — объяснил Намнансурэн. — Поработившие нас маньчжуры, как и мы, не знали ничего, кроме кремневых ружей, поэтому мы и отстали настолько, что не способны воспринять одно из самых простых современных чудес — теневой театр. Настало время задуматься о нашем будущем, разумно решить, как зажечь этот сегодняшний свет в наших юртах. Но мы ничего не добьемся, если и дальше будем находится в зависимости от Китая.

Показали еще несколько теневых представлений.

— Посматривайте, не ходят ли вокруг дворца лазутчики? Не подослали ли соглядатаев китайские торговые дома из Южного Шивээ? — напоминал время от времени Намнансурэн своим телохранителям. Гости разошлись лишь на рассвете.

До монастыря дошел слух, что китайский амбань, прибывший в Да хурээ, не может попасть на прием к богдо-гэгэну вот уже сорок девять дней. В чем причина? — терялись в догадках люди. Это знал Намнансурэн, но предпочитал молчать. А дело было в следующем. Когда Намнансурэна, тогда еще премьер-министра, вызвали к богдо-гэгэну, богдо указал ему на сандаловый стул, стоявший у стола, и больше часа молча сверлил своими мутными желтыми глазами. В душной, пропахшей тибетскими благовониями комнате стояла тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. В ожидании пока богдо-гэгэн заговорит, Намнансурэн разглядывал обитые атласом стены. Плечи затекли под тяжелыми парадными одеждами. «Как же человек, который боится сказать: «Я освобождаю тебя от занимаемого поста», может стоять во главе государства? — подумал Намнансурэн. — Да, это мой просчет. А если бы ханский престол занял кто-либо другой или я сам, можно было бы что-то сделать? Наше государство словно козленок, который дрожит у логова леопарда. И все же четыре года у нас была независимость…»