Владимир Шапко - Переезд на юг

– Остаётся только одно для вас – грузчиком. Подносить ящики продавцам. Работа тяжёлая. Не знаю, сможете ли.

Агеев хотел шепнуть: у тебя же радикулит, Женя! Но не успел – друг твёрдо сказал:

– Смогу. Я здоров.

– Ну что ж, – ещё раз посмотрел директор на Табашникова. – Пойдёмте.

Когда шли за Каримовым в глубь рынка, Агеев всё пытался втихаря отговорить: «Женя, опомнись!» Но Табашников вырывал руку и ею же махал: иди, иди. Гена, домой, мешаешь.

И ненужный Агеев отстал…

Гудков, которому Каримов представил и сдал нового работника, сразу быстро повёл того вдоль прилавков с овощами и фруктами.

– Как зовут? (Табашников сказал.) Тебе один процент.

– Чего один процент? – не понял Табак.

– С дневного навара.

Табашников осмысливал «процент и навар», всё торопился за тощим мужчиной в синем распахнутом халате.

А тот сквозил вдоль ряда как ветер:

– Паловна! Нового ишака вам веду. Вместо Гурнова. Смотри, справный какой! (Рука чувствительно хлопнула по загорбку, чуть не смахнув шляпку ишака.) Евгением зовут. Берегите его. Он вам нужен.

Загнал ишака за потайную дверь в деревянной стенке. Как оказалось – в свой закуток.

– Переодевайся. Вот тебе халат и перчатки. Нитяные.

В шляпке и великом халате Табашников снова выбежал за стремительным, подворачивая длинные рукава. Но тот его придержал: спокойно, спокойно, не бей копытом. Ещё за одной дверью показал хранилище, откуда нужно будет таскать товар.

В начале двух крытых овощных рядов, уходящих, казалось, до еле видного горизонта, громко спрашивал:

– Кто по специальности? Инженер-металлург? Молодец. Будешь курировать вот эти два ряда. Приступай. Паловна, принимай работника!

И началось. Бабёнки закричали из обеих рядов:

– Эй, новый! Иди сюда! Принеси два ящика яблок!..

– Эй, в шляпке! Мешок луку и мешок картошки!..

– Металлург! Куда попёр, бестолковый? Сюда, сюда тащи!..

Табашников бегал в хранилище, таскал торговкам ящики и мешки.

Отбоксировав первый раунд, живой, шёл вдоль ряда с торговками, бойко навешивающих овощи покупателям. С острым ухом ждал команды. И дожидался:

– Эй, в шляпе! Ящик апельсинов и мешок свёклы!

И опять побежал.

Всё время путал женщин, выбегая из хранилища. Толстые кубанки в белых фартуках казались на одно лицо.

– Куда опять потащил? Куда?! Вернись!

Пожилая Павловна подзывала, по секрету советовала:

– Не бегай, милый, не бегай. Так быстро надорвёшься. Ходи в развалку. Обождут шельмы.

Её только и запомнил в первый день.

Когда рынок в шесть часов, наконец, закрыли, сидел в закутке Гудкова – курил. Первый раз за полдня. Видел в раскрытую дверь, как сам Гудков ругался с торговками, собирая оброк.

Вошёл злой. Было сборщику за пятьдесят. С подсушенной уже, лысеющей головёнкой.

– Сквалыги. Знают ведь таксу, знают! Так нет – лаются за копейку!

Пробираясь к столику, мимоходом пожал руку – Иван.

Бросил деньги, сел, начал считать.

На старомодных счётах откинул костяшками итог:

– Семьдесят тысяч. Сколько будет один процент от них? Металлург?

Табак мгновенно сказал.

– Молодец. Знаешь высшую математику. Держи семьсот.

Табашников переодевался, лихорадочно подсчитывал. Двадцать одна тысяча в месяц! Чёрт побери-и. Никаких пенсий не надо. Золотое дно!

– Ты вот что, Евгений, – провожал Гудков. – Шляпку завтра сними. Не позорься. Вот тебе платок. Будешь теперь воином-афганцем. Завтра – как штык. В полвосьмого.

Домой летел, как сам Иван Гудков – на крыльях. Никакой усталости. Подъём, эйфория.

В кухне жадно поедал всё, что приготовил Агеев.

– Вон, смотри, – показывал тот в телевизор. – Твой собрат – кот Арчи. Дегустатор со стажем. Так же набивается. Как и ты сейчас. Два собрата. Отощали.

Табашников смеялся, наворачивал:

– Гена! Семьсот рублей за полдня. Семьсот, Гена! Никаких пенсий не надо.

– Да ведь здоровье угробишь. Окончательно. Дурень. Для тебя ли это? Опять спину сорвёшь. Забыл, что с тобой недавно было?

Но Табашников не слышал друга, всё хвастался, какие деньги он теперь будет заколачивать. Золотое дно, Гена!

В следующие два дня подъём не убывал. Русским басмачом в платке Табак рыскал вдоль рядов. Мгновенно понимал торговок. Бежал, подносил им. Тащил, волок (мешки с картошкой).

Чтобы скостить путь от дальнего склада, нередко с ящиком бежал через шанхай с ширпотребом. Здесь маялись бездельницы возле своего товара, развешенного до неба. Не забывал подбодрить сидящих женщин: «Привет, бизнесменки! Как идёт торговля?» Бездельницы на стульях горько смеялись. Но всегда кричали вслед: «Не радуйся. Не зарекайся. Тоже будешь здесь сидеть. Мужскими подгузниками торговать, ха-ха-ха!»

Табак благополучно выруливал из хохота и ещё шустрее чесал.

Павловна еле успевала сдерживать:

– Не гони, Семёныч. Придержи лошадей. Тут до тебя был алкаш – на ходу спал. Куда гонишь?

Табашников только посмеивался. Перекинул Павловне прямо через прилавок мешок свёклы. Геркулес.

В субботу завезли солёные арбузы в мешках. И всем торговкам арбузы эти тут же потребовались. Табак сильно напрягся. Таскал тяжеленные мешки сперва на горбу, потом стал таскать в обхватку. Мелко колбася ножками. Мешкам-гадам, казалось, не будет конца.

Вечером домой шёл с предчувствием боли. Боли в спине. Или в пояснице. Деньги в кармане (целых девятьсот!) почему-то не радовали.

Перед сном растёр спину и поясницу мазью Маргариты Ивановны. Вонь восстала в темноте – вырви глаз. Ворочался в ней, долго не мог уснуть. А когда уснул, – во сне почему-то увидел Павловну с рынка. Будто бы грузная Павловна сидела на яблоне и собирала яблоки в длинную сетку, привязанную к её животу. Непонятно было, как, за счёт чего она держится на жиденьких, к тому же увешенных яблоками ветках – своеобразное эфемерное яблочное облако висело, готовое уплыть вместе с Павловной. Павловна подвела губки помадой и сказала: «Лови моё сладкое яблочко, милый». Кокетливо, двумя пальчиками, кинула яблочко вниз. Поймал яблочко Павловны, но сразу сказал Павловне: «Я, конечно, попробую твоё яблочко, Павловна, но исть не буду». Так и сказал по-сибирски «исть его не буду». Грузная Павловна сразу полетела вниз. Еле успел поймать у самой земли. И сразу сломался от боли. От боли в пояснице. «Ну и тяжела же ты, Павловна». И проснулся – боль стреляла наяву. Прямо в кобчик.

С утра сидел в сиянии алмага. Слушал себя. Пытался уловить целительные токи.

Агеев, конечно, сразу закричал. Едва только в доме появился:

– Вот он! Сидит! Сияет! Будда Буддой! – И понеслось: – Я что тебе говорил! А? Что! Безумец!

Заболевший робко оправдывался, мол, арбузы завезли, слишком тяжёлые, а так бы – ничего, можно. Сказал, что Гудкову пришлось позвонить. Отказаться от должности. Извиниться.