Галина Беломестнова - Камарья [СИ]

После работы и испытанного стресса всё было так вкусно, что Ольга ела, набивая рот, позабыв про мамины уроки этикета. Тётя, видя аппетит племянницы, всё подкладывала ей кусочки повкуснее.

После обеда расположились в тени черёмухового куста на разостланном брезенте отдохнуть.

— Васильевна, а что за шум был вчера на том же ягоднике?

— Ох, и не говори, Степан! Мало про меня в деревне всякую ерунду болтают. Атут и вовсе в кикимору превратили. Вы хоть про нынешний-то случай никому не рассказывайте, — попросила она.

— Не расскажем, — пообещал дядя, исподтишка показав Сашке кулак. — Кто тебя кикиморой назвал? Схожу разберусь.

— А и разбираться нечего, Стёпа. Так уж они перепужались, что пожалеть их надо, а не наказывать. Неладное это место, скажу я вам. Всегда на этом ягоднике со мной истории приключаются.

— Ты бы, Васильевна, нужду в кустиках справляла, чтоб никто не видел, так и историй меньше было бы, — проворчала тётка, переворачиваясь на спину и прикрывая лицо снятым с головы платком.

— Не ворчи, Надежда. Не специально же я это устроила.

— Конечно, не специально, только вот Оленьку к Марфе теперь надо вести, ладить.

— А это как? — с любопытством спросила та.

— Незачем ребёнка к этой чернокнижнице водить. Ещё порчу на девочку напустит, — поджав губы, сердито сказала Камарья. — Вы лучше ко мне приходите, я сама её на воск отолью.

— Много ты, Анна Васильевна, в этом деле понимаешь! — отвергла её предложение тётка.

— Да поболе твоего! — вскочила со своего места бабка.

— Тише, чего загалдели? — прикрикнул на женщин Степан. — А ты, Васильевна, не уходи, лучше расскажи про ягодник. Может, и правда нам не стоит больше туда ходить.

— Сейчас всё расскажу. Косила я. Солнышко за полдень перевалило, и решила я передохнуть, а заодно и жимолости набрать. Она мне давление хорошо снимает. Вот так же, как сегодня, беру себе ягодку, а она сочная, спелая, давится в руках. Тут, как назло, мошка да комары, так и зудят, так и зудят. Видно, перед дождём. А мне полянка попалась — все кусты синие, жалко бросать. Я и ягоду собирала, и кровопивцев этих на себе давила. Пока с мошкарой воевала, платок уронила в кустах. Волосы растрепались. Хлещу я себя по лицу, а что руки синие от сока, и не подумала, так увлеклась. Конечно, картина, видно, была неприглядной, когда эта Матрёна-чернокнижница со своими внуками на меня вышла. Увидела меня и начала подвывать:

— Сгинь, нечиста сила, говорит, сгинь, кикимора, — а сама крестится и вся аж трясётся. Мало того сама напужалась, так и внуков переуродовала, дура старая. Как все трое заорут, и давай через кусты от меня ломиться.

— Баба Аня, ты после всего на себя в зеркало смотрелась? — давясь хохотом, спросил Сашка.

— А как же! Домой-то я пришла затемно, а когда свет зажгла и в зеркало взглянула, поняла, почему так Марфу в лесу-то проняло. Всё лицо от ягодного сока синее, а поверх кровь от раздавленных комаров, и волосы космами во все стороны торчат. Как есть кикимора.

Смех с новой силой грянул над станом.

Отдых длился недолго. Ушла Камарья, договорившись со Степаном, чтобы забрал её на обратном пути в деревню.

До вечера все были заняты работой. Зарод получился хороший, большой. Степан, когда вершил, только успевал поворачиваться, так разошлись его женщины во главе с Сашкой.

Солнце склонилось к закату, когда управились. Камарья уже сидела на лавке, поджидая всех.

— Чайку попьём и поедем, — предложила тётя, выкладывая на стол тарочки с молотой черёмухой, сметану и кулёк с карамельками. — Пододвигайся, Васильевна, — пригласила она старушку.

— Налей чашечку, чё-то я сегодня устала. Дома ещё корову подоить надо, — произнесла та, пересаживаясь поближе к угощению.

— А почему вы таким тяжёлым трудом одна занимаетесь? Сын не помогает, пьёт, наверное? — участливо спросила Ольга.

Над столом повисла мёртвая тишина. Надя со Степаном как-то виновато переглядывались, а Сашка, низко склонив голову, что-то колупал пальцем на столе.

Синие усталые глаза заглянули, казалось, в самую глубину души.

— Одна я, Оля. Нет у меня сыночка. На чужой войне его убили. Вместе со Стёпой призывались. Степана-то только ранило, живой вернулся. А мне Павлушу в цинковом гробу привезли. С тех пор одна.

Ольга растерянно глянула на дядю. Застарелое, задавленное горе плескалось сейчас в его глазах.

— Я не хотела, простите меня, — проговорила занемевшими губами.

— Ничего, внучка, время оно раны затягивает, — погладив её по голове мозолистой рукой, промолвила старушка. — Вы тут собирайтесь, а я потихоньку пойду. Догоните, подберёте.

Какая-то мигом съёжившаяся и постаревшая, она перекинула через плечо сапоги, рюкзак, косу и побрела по тропинке.

— Васильевна! — догнал её Сашка. — Вещи отдайте, я занесу, как приедем.

Она отдала парню вещи и пошагала в сторону посёлка.

Ольга сидела притихшая. Было стыдно. Обидела ни за что ни про что старого человека.

— Ольга, — окликнул её дядя, — я давно хотел тебе сказать.

— Степан! Ты же обещал! — Надежда умоляюще смотрела на мужа.

— Да до каких же пор молчать! — грохнув кулаком по столу, вскочил с лавки Степан. — Выросла, а отца родного пьяницей посчитала. Ольга, твой отец — мой друг, Павел Иванович Никифоров, — погиб смертью храбрых, а Анна Васильевна, его мать, — твоя родная бабушка, — проговорил, словно отрубил, дядя.

— Неправда, — прошептала она пересохшими губами. — А как же папа?

— Не слушай его, Оленька, — кинулась к ней тётя.

— Правда, Оля, всё правда, потому и не пускала тебя сюда Татьяна, боялась, что ты всё узнаешь, — ни на кого не глядя, с горечью произнёс Степан.

Ольга растерянно переводила синие, как у бабушки, глаза с одного на другого.

— Вот и погостила племяшка, — устало вздохнув, промолвила Надя. — Что же я теперь Татьяне скажу?