Зоя Богуславская - Предсказание

Он заводит машину, бесцельно сворачивает на бульвар. У стенда с афишами притормаживает.

«Лебединое» – в Большом, «Двое на качелях» – в «Современнике», на Таганке – «Галилей». Не попадешь! В кино ринуться? Какое-нибудь «Золото Маккены» или «Три тополя на Плющихе» с Ефремовым и Дорониной? Нет, и в кино не тянет… Может, выпить для поднятия настроения? Олега разыскать? Тот небось у Ирины торчит, пылинки сдувает. Учительница музыки, высокоорганизованное существо. Бах, Моцарт… Родион усмехается.

А может, музыку послушать? Все ходят на концерты, упиваются: «Прокофьев, Малер», а он лет пять ни в одном концертном зале не был. Ладно, изучим афишу у консерватории.

На улице Герцена перед консерваторией толпятся люди – спрашивают билетик. В Малый зал – «Родион Щедрин. Двадцать четыре прелюдии и фуги». Это еще что? А-а-а… все одно. Говорят, Щедрин из новых весьма… весьма…

Он ставит в стороне машину, рядом тормозит такси. И по закону непредвиденного случая именно ему, а не ожидающим давным-давно энтузиастам толстяк, вышедший из такси, предлагает билеты. Пока он берет оба билета, компания меломанов настигает толстяка. Поздно!

Теперь Родион сливается с толпой безбилетников, машинально приглядываясь, кого бы осчастливить.

Две ослепительные красотки весело щебечут в ожидании мужчин. Одна в длинной юбке, другая в расшитом брючном костюме. Такие без билетов не остаются.

– Мода, эксперимент… – рассуждает та, что в длинной юбке и при браслете.

– Пусть так, – перебивает ее другая, в брюках. – Но до него только у Шостаковича и у Баха это было. Двадцать четыре прелюдии и фуги – это не кофточку связать, – встряхивает головой шатенка. – Ты еще увидишь, на что он способен. Щедрин – гений…

– Ерунда, – отмахивается первая, – форма предопределена, никуда от нее не денешься.

Она оглядывается, выражая нетерпение. Мужчины запаздывают.

– Сонет тоже задан, но есть некоторая разница – Шекспир это или Бернс. – Ирония так и сочится из шатенки.

– Да, – вспоминает первая, – говорят, миди отходят, либо макси, либо мини. Я, пожалуй, желтое отрежу? Сделаю мини, как ты считаешь?

– У вас лишние билеты? – подходит к ним девушка.

Черный костюм, достоинство… Бог мой – Наташа! И ничего от той, что несколько дней назад убегала с парнем и смеялась, перекинув магнитофон через плечо.

– Может, и лишние, – говорит та, что собиралась отрезать платье. – Неплохо бы проучить наших мужиков.

Ее подруга улыбается Наташе:

– Шутит она.

– Разрешите предложить вам билет, – подходит Родион к Наташе.

Та поднимает глаза. «Согласится она или нет?» – еще успевает подумать он. Наташа соглашается.

Ах, как восторженно, как безудержно он любил ее в тот вечер!

В душе он сознавал, что принадлежит к тому гнусно-пошлому типу мужчин, который всегда желает того, что ему не принадлежит, стремится задержать то, что уходит, и тратит всю силу страсти и выдумки на того, кто к ним безразличен.

Он сидит рядом с ней, той самой Наташей, которой доставил так много страданий, перед которой был круглым подонком, и бесится оттого, что она спокойно слушает своего Щедрина. Из-за каких-то прелюдий она притащилась стрелять билетик у входа, а теперь упивается ими и следит отнюдь не за его настроением, а за вариациями, которые с такой легкой замысловатостью выполнял на рояле сам автор.

В начале антракта, пока публика продолжала бить в ладоши, приветствуя бледного от напряжения Щедрина, Родион наклоняется к ней.

– Тебе не кажется, – говорит он, – что в случайности иногда заложена судьба человека?

– Не кажется, – пожимает она плечами.

Так длится довольно долго. Когда они наконец выходят из зала, Наташа забивается в угол, спокойно рассматривает движущихся по вестибюлю слушателей, кивая знакомым.

– Ты здесь часто бываешь? – интересуется он, когда она здоровается с компанией, стоящей на лестничной площадке у входа в репетиционные комнаты.

– Не редко, – отзывается Наташа. – Прости, мне нужно кое-что сказать ребятам.

Она отходит. И вновь Родион с досадой отмечает ее независимый вид, уверенность движений, походки. Ему становится тошно.

Он злится совершенно несообразно обстоятельствам и ничего не может с собой поделать.

– Знаешь, я, пожалуй, пойду, – говорит он, когда звенит звонок, приглашающий ко второму отделению. – У меня работа. Ты не обидишься?

– Что ты! – удивляется она. – Конечно нет.

– Тебе можно как-нибудь позвонить?

– Зачем? – отвечает она вопросом.

– Знаешь, мне этого почему-то дико хочется, – не пытается солгать он.

Она улыбается.

– Позвони, если так «хочется».

Он держит ее руку.

– Как ты живешь сейчас?

– Нормально.

– Нормально одна или нормально вдвоем?

– Как придется, – спокойно отнимает она руку. – Извини, уже свет тушат.

…Он возвращается домой, срывает с себя пиджак, рубаху, брюки, носки, бросается под душ и долго хлещется горячей водой, не обращая внимания на ноющую боль в пояснице, пока не устает. Потом он выпивает кофе и садится с сигаретой, пробуя вернуться к своим делам.

Суд над Никитой Рахманиновым прервали, отложив до момента, когда Мурадов сможет говорить. То есть до выписки из больницы, а это минимум на месяц. Без допроса потерпевшего этот клубок не размотать.

Родион тянется за новой сигаретой, медлит, разминая ее, затем отшвыривает пачку подальше.

Тихонькин. За эту неделю Вяткин поработал на славу – вызвал всех дополнительных свидетелей: Гетмана, Римму, Катю Тихонькину. Документация готова, пора подумать об эксперименте и о своей защитительной речи.

Он присаживается к столу, вынимает записи. Пытается перечитать их. Нет, сегодня ему уж не сосредоточиться. Башка не варит. Еще эта встреча в консерватории. Все одно к одному. Он листает записи, вынимает бумагу в надежде, что, начав составлять план, он в процессе привычной работы заставит себя думать.

Около десяти, насилуя себя, он заканчивает первый, приблизительный, вариант речи и, откинувшись в кресле, ощущая изнеможение во всем теле, перечитывает написанное:

«Товарищи судьи! Вот уже более года, как Михаил Тихонькин упорно доказывает, что он убил Рябинина. Даже здесь, в суде, под пристальным взором сотен людей он продолжает твердить: «Я бежал за ним, держа в каждой руке по ножу. Сперва я ударил сапожным ножом, который был в правой руке, потом охотничьим, который держал в левой руке».

Я надеюсь доказать здесь, что это ложь. Оправдалось то, о чем предупреждал он друга – Василия Гетмана, чье письмо я приведу здесь с разрешения суда.

«Если я задался целью, – писал Михаил, – то сделаю все, что от меня зависит, чтобы достигнуть ее. Что бы ни было, я буду стоять на своем».