Зоя Богуславская - Предсказание

– Отца приплели, воровство. Я, может, честнее вас.

– Честнее, честнее, – заторопился Костя. – Это я так. Кишки с голодухи размотались, водочки принял. – Он ввел парня в зал и усадил на место. – Нажми на сосиски-то. И я поем. – Костя хлебнул борща. – Ты ему душу распахиваешь, а он… фьюить. Порядочные люди так не поступают.

При слове «порядочный» взгляд парня стал снова рассеянным, ускользающим. И Костя опять заторопился:

– Ну ладно, ладно. Хотел тебе рассказать о доме, где Елисеевский магазин. Ты ешь и слушай. Ведь это знаменитый дом, Матвей Федорович Казаков строил. Тут, как я говорил тебе, и Пушкин, и Некрасов – да мало ли… – Костя придвинулся к потомку. – Пушкин сюда к княгине Зинаиде Волконской приходил. Высокого класса была женщина. Это о ней он написал:

Понял: «Царица муз и красоты». Тебя ведь Петей зовут? Да?

Парень кивнул, тарелка перед ним была полна.

– Да. Так вот, Петушок, как там дальше? – обрадовался Костя. – Что-то вроде… «И льется и пылает гений. Певца, плененного тобой… Не отвергай смиренной дани…» «Не отвергай смиренной дани». Нет, черт, забыл… Эта самая Зинаида Волконская потом провожала Марию Волконскую вслед за мужем-декабристом пожизненно в Сибирь. Понял? У Некрасова, например, целая глава – «Княгиня М. Н. Волконская».

Косте вдруг совсем полегчало. Все кругом него понемногу укладывалось, становилось волшебно-округлым, как желе или кулич. «Привыкнет – подобреет», – весело подумал он, предвкушая, как вечером, пристроясь на краю обеденного стола, рядом с Ниной он будет разбирать каракули восьмидесяти пяти писем и открывать тайну последних взаимообид Луизы и Сухово-Кобылина.

– Клавочка, – позвал он официантку, – еще столько и полстолько.

Клава отвела глаза.

– Мальца бы постыдились.

– Если еще попрошу – ни-ни. Скажешь – свинство.

Заиграла радиола, передавали песню «Научи на гармошке играть». Парень подпер голову кулаком, прислушался. Когда он слушал, щеки у него нелепо шевелились, веки подрагивали. Из-под век мерцали глаза, печальные, недетские. Эти глаза, как магнит, притягивали Костю, отвлекая от цели.

«Гармошка» кончилась, парень вздрогнул.

– Мама очень любила это, – промямлил он.

– Музыку? – невольно вырвалось у Кости. В памяти всплыл рояль в столовой, портрет клетчатой женщины.

Парень кивнул:

– Ага. – Потом поковырял вилкой второе, как-то неохотно, не голодно. – Я плохо помню, – сказал он. – Она все умела. Поет или играет, а я со Снежком вожусь. – Он расправил салфетку у себя на коленях. – Собака такая была у меня – Снежок. Ее отец из Заполярья вывез. Ума была необыкновенного. Палата ума.

Костя улыбнулся:

– Видишь, отец-то тоже на все руки. И в Заполярье побывал, и библиотека у вас такая, может, второй не сыщешь.

Парень положил вилку.

– Библиотека дедова. Это дед собирал. А наши только хранили. – Он подумал, потом добавил: – Дед царский генерал был, девяносто шесть лет прожил. Он царя знал. И Распутина.

– Ух ты. – Костя присвистнул. – Вот бы мне с кем… Ты даже вообразить не можешь, что он насобирал! Цены нет. – Рыжий глаз парня вспыхнул любопытством. – Впрочем, цена есть, – испугался Костя. – Денежная цена. Да разве тут в деньгах дело? Ты ешь, ешь, не ковыряй вилкой.

Официантка принесла еще графин. Костя налил, но пить не стал.

– Меня, например, всегда эта проклятая страсть забирала – узнать, о чем люди раньше думали. Может, на свете все уже было, а мы только повторяем? – Костя потянулся к рюмке, погладил ее и снова отставил. – К примеру, рухнет у тебя мечта, другой пожинает твои лавры, а ты думаешь: было. Или умер кто, жена ушла, а ты один, ну совсем один остался, а очнешься, прикинешь – и это было. Было и прошло. А люди продолжали пахать землю, любить и рожать детей. И что всего непонятнее – в любое самое что ни на есть Средневековье и мракобесие создавали красоту. Уму непостижимо, как это получалось. Но только красота на Руси никогда не убывала. Понял? А вот я – ноль круглый. Никуда не гожусь. Бездарность. – Костя мрачно замолчал, как будто зря распинался перед этим хлюпиком, никчемным потомком. – Не можешь ты этого постичь, – вздохнул он. – Ну вот, допустим, хочет человек сделать такое, чего еще никогда не было. Вообще не было на свете. Соображаешь? – Он придвинулся. – Это не просто талант надо, силы. Дар особый. Жертвовать каждодневно. Самая трудная жертва – отказываться от себя, ломать натуру. Понял? Нет, не понял. – Костя вцепился в руку парня. – Ведь главный враг таланта – это ты сам. Ты его питаешь, ты и губишь. – Он еще придвинулся. – Допустим, весна, на деревьях почки лопаются, ты сидишь работаешь. Поработал недельку, другую, и вдруг тебя потянуло. Не важно куда. Просто тоска начинается. Податься куда-нибудь, уехать. Все тебе сразу опротивеет. Стол, лист бумаги. Мысли тают, не собираются в клубок. Нервишки пошаливают. И вдруг ты начинаешь замечать, что друзья твои укатили на Камчатку или удят рыбу на Волге, а кто-то еще на охоту подался в карельские леса. Все это приходит тебе в голову, и нет уже той сосредоточенной углубленности, которая одна заставляет дойти до сути. По вечерам тебя тянет из дома, ты жадно оглядываешься и видишь, что по земле ходят неземные существа с золотыми волосами. Потом еще что-то и еще. И вот уже ты ополоумел. Ты думаешь – работа не уйдет, завтра. А это нельзя. Ни в коем разе. Понял? Все люди – пусть, а тебе нельзя. Если у тебя пошла эта вязь слов, как сноп к снопу, ты не можешь останавливаться. Вот это не повторится. Потом сядешь снова – все другое. Небо другое, мелодия, настрой… все новое. Раз перебьешь, второй – и пропало. Растратишь свой талант по кускам. По клеткам. Уйдет это. Это ведь не сразу пропадает. Частями. Понемногу начнет убывать, по струечке. Как мука в дырявом мешке. Пока все не высыплется.

– Неправда, – прошептал парень, и глаза его вспыхнули. – Мой отец сколько всего сделал, все успевал. И на рыбалку, и в заповедник, на байдарках. А как вот вы – не говорил. Весна, лето – он в море. – Петя подумал. – Вот он и дно исследовал, и новое открывал, и всюду побывал. Поняли? Никогда он не стал бы других винить за то, что у него не получается…

Парень недружелюбно целил в Костю рыжим своим глазом, но Костя этого не заметил.

– Ну да. Это бывает. Может, и получится у меня еще. Потом, когда-нибудь, – согласился он.

– Нет, – помотал головой потомок. – И «потом» не получится.

– У меня вот больше всего нервов – жалость берет, – не слушая, тянул свое Костя. – Это великое чувство – жалость. Или сострадание. Назови как хочешь. У другого что-то болит, а ты на себя возьми. Смекаешь? И я влезаю куда не следует. А там уж все. Считай, пропал. Уходят дни, недели. Нервы, напряжение – все там. А ведь тут, брат, как. – Он прикоснулся ко лбу. Лоб был влажным. – Они ведь одни, нервы-то. Либо сюда, либо туда. Понял? Как-то мне один маститый литератор жаловался: «Каждый мой роман с женщиной – это мой ненаписанный роман». Ясно? Вот как. Да ты что? Заснул? – Костя щелкнул по тарелке у носа парня. – Ну, прости… «Душа моя бьется в сомнениях». Только на тебя и надежда.