Олег Слободчиков - Чертов узел

Винни-Пух на крышу не полез, послал подручного. Тот под руководством Виктора опустил бутылку в трубу горящей печи, и в избе раздался причудливый приглушенный вой. Виктор подкинул дров, и звук усилился.

Телевизионные дамы, повеселев, поохали, поудивлялись. Стали бойко расспрашивать Виктора, кто он такой.

— Алик я! Травник. Пятнадцать лет в горах. Даст Бог, и помру здесь.

Траву резать бастыки не дают: суверенитет, говорят, — волков ловлю, тем и зарабатываю на хлеб и бухло…Кого убили? А, весной-то… Бичевал со мной один художник. Я так прикидываю, у него хвост моченый был и какие-то разборки с наркушами. Они и мочканули.

Энтузиасты и телевизионщики ушли. Они, конечно, не могли согласиться с тем, что в этих местах снежного человека нет. Но им предстояло объяснение с финансирующими фирмами. И все же они уходили, делая вид, что оставляют Виктора в покое. Даже бутылку спирта оставили, откупаясь за свою бесцеремонность. А он отремонтировал дверь, спрятал что поценней из вещей и ушел в верховья Байсаурки со спокойной душой.

Снился сон. Он был долог и чувственен. Виктор открыл глаза и смахнул навернувшиеся слезы. В сумерках рассвета чуть виднелись над головой неотесанные жерди потолка. Ночное видение и прошлое, от которого хотелось отречься, ощутимо присутствовали где-то рядом, в изголовьи.

Казалось, достаточно повернуть голову, чтобы встретиться с ними взглядом.

Но Виктор не пошевелился, глядя в темный потолок. Видение стало отдаляться и затягиваться ностальгической дымкой забвения.

В памяти оставались то ли дверь дома, то ли дверца автомобиля, Людмилка — ни невеста, ни жена. Уходя навсегда за эту дверь, она обернулась и поцеловала его, как матери целуют детей. Обрывок сна, малый событийный миг, был несоизмерим со снившимся чувством любви и добра. С тоской и болью Виктор понял вдруг, что никто и никогда не любил его так, как ему приснилось, как ждала и требовала этого его душа.

Лежа в темном шалаше среди заметенного снегом ущелья, он чувствовал, что привиделось все это неспроста, и связан сон с каким-то реальным событием. Наверное, Люда вышла замуж и вспомнила о нем. Дай бог ей счастья, которого не мог дать он сам. Спокойные и добрые мысли текли в голове, как зимняя река под толщей льда. Он думал о своей прожитой среди людей жизни так, будто была поставлена последняя точка. Вскоре забылся сон, но снившееся чувство было с ним весь зимний день.

Он высунулся из спального мешка — рассветало, шалаш за ночь выстыл, чай в кружке, оставленной возле нар, промерз и вспучился. Ежась от стужи, Виктор торопливо накидал дров в печурку, подрагивающей рукой чиркнул и поднес к бересте спичку. Задымила печь, занялась жадно пламенем. Охотник прикрыл жестяную дверцу и, как улитка в ракушку, с головой заполз в спальный мешок.

Шалаш прогревался, задымленный воздух становился жарок. Виктор раскрылся, а вскоре и вовсе вылез из мешка, сел рядом с печкой, снова подбросил дров. Лед в ведре слегка подтаял. Он вынул нож, выдолбил круглое отверстие, с гулким бульканьем наполнив черный чайник, поставил его на печку, а ведро рядом.

В шалаше становилось жарко. Пришлось распахнуть дверь и пересесть подальше от раскалившейся печки. Надев горячие сапоги, Виктор выполз из своего жилья. Еще не взошло солнце, студеное марево висело над черной полыньей реки, но пресыщенное теплом тело не чувствовало холода.

Вытряхнув из ведра прозрачный ледяной цилиндр, охотник поставил его на камень возле шалаша — еще сгодится, и пошел за водой. Казалось, шлейфом тянется за ним тепло жилья и видения ночи, звучащие в душе томительно и сладостно.

Возле ручья пышные сугробы блистали крупными кристаллами льдинок.

Такими же кристаллами были покрыты кусты и деревья у черной тягучей воды. Нигде и никогда Виктор не видел этого ледово-кораллового леса, но не мог избавиться от чувства, что бывал в нем давным-давно… Так давно, что и не верилось — с ним ли это было. Тогда так же стонала детская душа, вспоминая свое будущее.

Виктор зачерпнул воды, новогодними игрушками затренькали льдинки в ведре. Он наклонился, прильнув губами к студеному ручью, сделал несколько глотков, крякнул и подумал, что напитка вкусней, чем родниковая вода в морозы, — нет. Он плеснул в лицо: раз, другой, третий, заломило руки. Выстывало тело, по спине прошел озноб. Быстрыми шагами он поднялся к шалашу, и тело стало послушно вырабатывать свое внутреннее тепло.

День предстоял нелегкий. Хочешь-не хочешь, нужно было идти на охоту: давно пора было иметь надежный припас мяса на суровые времена.

По сугробам, скрывавшим глыбы селевого выноса, Виктор шел на широких охотничьих лыжах, чтобы добыть мясо, не важно чье, — пришла пора, когда он был бы рад и козлятине, и волчатине. Белок, и тех не прочь был настрелять не ради меха, а для еды. Петли и капканы были пусты.

Прошло полторы недели с тех пор, как последний раз выпал снег. Но в темной пади, куда редко попадало солнце, не было ни следочка: застыли склоны и деревья, даже само время, кажется, текло здесь замедленно.

Тревожно было на душе, будто все живое оставило эту землю до лучших времен.

Э-э, нет! Вон, не выдержав голода и стужи, мелкими шажками спустилась в падь рысь. Понюхала места былых пиршеств и, как кот на чердак, ушла в скалы, на солнцепек. Вон марал спустился со склона, постоял под елью, водя заиндевелой мордой, прислушиваясь, как ручей клокочет подо льдом, шумно выдохнул облачко пара и ушел в лес.

Полдень. Над падью показалось солнце. Засверкал снег, резко потеплело.

Виктор на открытом прогревшемся месте развел костер. Не поленился, сходил к ручью метров за триста, раздолбил лед и набрал воды в котелок — из талого снега чай не тот.

Схватился пламенем хворост, запылал костер. Сколько их было в жизни, костров, и все непохожи, как люди: ласковые, добрые, вредные, едкие, ленивые, алчные… Этот трудяга, горит и горит себе, не швыряясь искрами, не докучая дымом. Виктор смотрел в огонь и видел смутные обрывки ночного сна: странного, нежного.

К вечеру в ельнике с неглубоким снежным покровом он спугнул стадо косуль. Уловив звук шагов, вожак, озираясь, вскочил. Одна за другой повскакивали козы. Скрываясь за деревьями, Виктор бесшумно опустился на колено, поднял ружье. Его душа была переполнена трепетной любовью к жертвам. И, обмирая от их близости, он спустил курок. Быстро перезарядившись, выстрелил еще раз.

Крупная косуля с длинной шеей, чем-то удивительно похожая на его несостоявшуюся жену, рухнула в снег. Через мгновение до Виктора донесся глухой шлепок пули. «Наповал!» — отметил он про себя. Другая дергалась, лежа на боку и разгребая снег копытцами. Азарта не было. Виктор с места добил подранка и встал.