Олег Слободчиков - Сын леса

На винтовке не было ремня, а выпускать ее из рук Алик боялся. Он отрезал кусок веревки, повесил ружье на плечи, вынул острый складной нож. Предстояло поработать.

Маковых стеблей было много. Срезав их, Алик сложил небольшой стожок, еще раз обшарил каньон — но больше ничего не нашел. Хвороста вокруг хватало, и вскоре на открытом месте запылал жаркий костер. Огонь с шипением пожирал урожай, тяжелый дым тек вниз по ущелью.

Наверное, Татьяна сдержала слово. Или Тимохи не было поблизости, а колонисты не хотели ввязываться в его дела. Но костер догорал, а в каньоне было тихо. Алик залил угли водой из чистого, журчащего в траве ручейка, еще раз огляделся и пошел вниз, бормоча:

— Вот теперь попробуйте быть свободными, за свой счет!

Судя по солнцу, было около десяти часов утра. Он выбрался к лесной пади притока реки. Хотел остановиться, наловить рыбы и позавтракать, а ноги сами несли вниз, подальше от каньона. Вот и река. Алик не стал раздеваться: вытащил из карманов патроны и спички, вошел в воду выше колен и переправился на другой берег.

Теперь спешить было некуда: участок от впадения Арналау в Байсаурку до самой избушки хорошо просматривался с Башни. Конечно, колонисты могли устроить засаду ночью, возле сакли, но в темноте у Алика было больше шансов обнаружить их первым. Он разложил костер из недымящихся веток, сбросил мокрые сапоги и портянки, сел на замшелую мягкую валежину. «Надо же было так втюриться в мои-то годы!» — подумал, морщась и сплевывая в сторону от огня.

Если бы не страх потерять самое ценное в жизни — свободу, уже готов был согласиться жить с наркоманкой, рожать на свет несчастных уродцев или травить их, единокровных, в утробе жены. «Бог спас! Радоваться надо», — убеждал он себя. Но нудная пустота саднила внутри, будто из груди откачивали воздух.

Напиться бы, да нечем. К тому же, только-только пришел в себя после города.

Рискнуть, полезть в драку… Впрочем, драка только начиналась. Татьяна предупреждала, что просто так это ему с рук не сойдет.

Поблизости была та самая падь, где медведь задрал марала и волка. Алик закурил, поглядывая на розовые скалы вверху, бросил окурок в огонь, взял за ствол лежавшую на коленях винтовку, отставил ее в сторону. Чуть просушив у огня портянки, намотал их на ноги, затем натянул скрипучие сырые сапоги.

Неужели медведь нападает на человека? Зная повадки других зверей, в это не очень-то верилось: никто тебя в лесу не тронет, если будешь вести себя по правилам и законам леса. Попробуй, зайца загони в угол, он тоже бросится. Но слишком уж много баек об агрессивности этого зверя. «Может быть медведь опасен во время гона?» — подумал он и зашагал вверх по склону к старой ели, из-под которой когда-то наблюдал за зверем.

В жизни лесного бродяги много удивительных совпадений. Одно из них произошло и в этот день. Алику даже не пришлось искать медведя: он мирно жевал траву на том самом месте, где они виделись в прошлом году. Кормежка была в разгаре. Зверь, устав стоять, падал на живот, сгребая передними лапами траву в пучок, рвал ее зубами, мотая от удовольствия большой лохматой головой.

По глубокому убеждению Алика, не только звери, но даже птицы, которые по сравнению с хищниками совсем дуры — чувствовали, вооружен или не вооружен человек. Он прислонил к смолистой ели винтовку, выложил на сухую подстилку из хвои патроны, подумав, воткнул в кору нож. Ветер дул сверху, и в голове уже складывался план подхода к медведю: руслом сухого ручья, по осыпи, до небольших скальных столбов. Возле них, пожалуй, и стоило держаться — по поляне ближе к зверю не подойти.

Алик спустился и проделал этот путь, оказавшись метрах в сорока от медведя.

Забавная мысль пришла ему в голову: он сорвал пару широких листьев, сунул их стеблями за отворот афганки и сел, выпрямив спину, на видном месте. Перед ним была небольшая долина с высокой сочной травой. Весной здесь широко разливался ручей, текущий с верховий пади, пересыхавший к середине лета. Слева из склона выпирали небольшие скальные зубья, а за спиной была осыпь.

Заметив движение, медведь обернулся, стал пристально всматриваться маленькими подслеповатыми глазками и тоже сел, вытянув шею. Алик повертел головой с болтающимися лопухами и разлегся на траве. Медведь поднялся, осторожно двинулся в его сторону, прижимая к груди то одну, то другую лапу после очередного шага. Он приближался не напрямую, а в обход, слева, то и дело останавливался, щурил глазки, шевелил черным влажным носом.

Хоть и верил Алик в медвежье благоразумие и звериную гуманность вообще, но когда стали видны чуть попорченные желтые клыки и зеленая слюна на шерсти, ему стало не по себе. Медведь сел, отвернул голову в сторону, вроде бы даже потянулся носом к какому-то кустику, но блестящие глазки то и дело с недоумением поглядывали на человека. Не глядя на него, медведь сделал еще три шага вперед. И только тут Алик сообразил, что он отрезан он скал. Маневр зверя был понятен — не слишком-то доверяя глазам, он хотел выйти на ветер и определить, что за нахал посягнул на его угодья.

«Неужели сожрет?» — простучала кровь в висках, и мурашки побежали по телу.

Черт подери, Алик снова хотел жить. В нем смешались страх и любопытство. Он жутковато заорал, зверь отпрянул, потянулся к нему влажным носом. Алик схватил камень, швырнул, попав медведю в грудь. Тот, кажется, даже не понял, что произошло, не двинулся с места, зарычал, выгоняя чужака на открытое место.

Алик швырнул еще один камень и, не выдержав, отступил. Пролетев мимо зверя, камень загрохотал по осыпи. Медведь оглянулся — опасаясь подмоги. Был миг, когда надо было шагнуть ему навстречу, чтобы не пустить на край склона. Но Алик не смог заставить себя сделать этот шаг — подрагивали колени. Медведь придвинулся и растерянно выпучил глаза, будто получил удар дубиной по морде.

Ветер пахнул на него едкой кислятиной человеческого пота. С кошачьей ловкостью он подпрыгнул на месте — комья земли брызнули в лицо Алику, медведь поскользнулся, растянулся, прокатившись юзом по осыпи, кувыркнулся и сменил направление, быстро удаляясь.

Алик лег на траву. Сердце билось легко и ровно. Было даже грустно от того, что и среди зверей он чужак, и среди людей. Но пустота в груди заполнялась, и тоска отступала. Теперь заныло, засосало в желудке, и он только сейчас вспомнил, что не ел со вчерашнего ужина.

Алик поднялся и вернулся к оружию, срывая на ходу гроздья смородины.

Вскоре он подстрелил пару куропаток, выпотрошил их у ручья, испек на углях и съел без соли. Теперь можно было жить до ночи.

Луна взошла не сразу: сначала в потемках знакомыми тропами, потом при лунном свете Алик пробрался к своему ручью. Но здесь не пошел по тропинке, а стал карабкаться в гору, чтобы спуститься к избушке сверху, через крышу. В полусотне шагов от нее он затаился, долго прислушивался. Когда из выгребной ямы вспорхнула ночная птица, захлопала крыльями, путаясь в кустарнике, Алик уверенно спустился к двери, отпер ее и, завесив окно одеялом, засветил лампу.