Олег Слободчиков - Байсаурская бестия

Злил лишь колючий измочаленный кусок троса на шее волчицы. У самых лежек вожак нырнул в просвет между молодыми елями — не раз, не два ходил здесь прежде, а тут живот захлестнула петля. Хромой от неожиданности подскочил на месте и куснул клыками шерсть на боку.

Зубы клацнули по металлу. Вкус был тот же, когда в капкане застряла лапа.

Вспомнилось, как не поддавалось железо зубам, а лапа мерзла и уже не чувствовала боли. Ненависть к капкану обернулась ненавистью к лапе, которая в нем защемилась. И Хромой, тогда еще здоровый молодой волк, запустил клыки в свою плоть. А потом, слизывая свою кровь, мотал головой с темнеющими глазами и уходил, поджав к груди белую кость сустава.

Но прежний жизненный опыт, не мог подсказать, что делать, если в металле живот. Хромой не дергался, не выкручивал петлю. Как прежде перед очередной западней, сидел и напрягал память, вызывая образы прежних зим, запахов и вкуса железа.

Стая не двигалась. Волки расселись полукругом и с недоумением поглядывали на вожака. Сеголеток подполз на брюхе и облизал ему морду. Хромой оттолкнул щенка и начал тихонько подергивать трос из стороны в сторону. Но Ушлая все поняла и, злорадствуя, не мигая смотрела вожаку в глаза. Это был вызов.

В горле у Хромого заклокотало, он бросился на волчицу и, подсеченный петлей, упал к ее лапам. Ушлая не дрогнула, не попыталась увернуться от нападения, торжествуя смотрела на барахтавшегося в снегу калеку, и уже не вожака. Затем она неторопливо задрала лапу, чего никогда не позволяла себе рядом с Бесом, и брызнула ему мочой в морду. К ней подскочил Рваная Ноздря и тоже задрал лапу.

Бывший вожак пятился к елке, за которую была закреплена петля, и уже не бросался на сородичей, большинство из которых были его потомством. Последними подскочили сеголетки, играючи обрызгали предка и убежали следом за Ушлой.

Но долго отдыхать стае не пришлось. Волки услышали отдаленные шаги, сипение, потом тяжелое, неровное дыхание. Засмердило человеком. И смрад этот приближался. Волчица поднялась, отрывисто тявкнула. Стая окружила ее, ожидая приказа.

Я еле передвигал ноги от усталости, помогая себе, как посошком, тяжелой и крепкой дубинкой Алика. Он сам вручил ее мне в путь: боялся, что в пьяном запале кто-нибудь порубит ее на дрова.

Еще час назад мне хотелось развести костер и заночевать под открытым небом. Но, отдохнув, я понял, что подготовка к ночлегу отнимет больше сил и времени, чем путь к зимовью. Главное было сделано — я успел засветло добраться до Байсаура. До дома и до печки, набитой сухими дровами, оставалось совсем немного, но тусклое солнце, промасленным подгоревшим блином соскальзывало с седого, холодного неба и уже касалось западного хребта. Окровавленными зубами пламенели на нем скалы, похожие на раскрытую волчью пасть.

Вечерело, и не было сил. Я не хотел входить в пойменный лес, но издали увидел сбитый снег и переплетение следов у двух елей, где недавно с большими предосторожностями Алик поставил петлю. Я бросил в снег рюкзак, дрожащей рукой сунул нож за голенище сапога и, проваливаясь до колен, поплелся к ней.

Волк затаился, и я долго не мог увидеть его. Но при том всем телом чувствовал на себе звериный взгляд. Знал наверняка — сидит живой.

Стал боязливо обходить стороной ель и взрытую, мерзлую землю.

Наконец наши взгляды встретились. Он встал, не сводя с меня глаз. И по тому неловкому движению, с каким волк поднялся и прижал к груди покалеченную лапу, я узнал его. В волчьих глазах не было ни страха, ни ненависти, ни страсти. Как отблеск зарницы мигнула во взгляде затаенная усталость и в тот же миг была скрыта.

Меня же, при виде зверя, обуяли страсти, хотя во всей этой истории с хромым волком я был человеком случайным и сторонним. От тщеславной мысли, что все в округе: лесники, пастухи и бичи узнают, кому выпало счастье убить Байсаурского Беса — захватывало дух. Я забыл про усталость, по-собачьи громко, восторженно и трусливо заверещал волчьим глазам:

— Прости, дружище! Так уж выпало… Не бойся, я убью тебя без боли!

Хромой не боялся. Еще мгновение мы пристально смотрели в глаза друг другу. И я с завистью подумал, что если мне выпадет судьба стоять перед убийцей связанным и бессильным как этот волк — хотелось бы так же достойно смотреть на палача.

Любой хищник чувствует силу и слабость противника. Казалось, я физически ощущал мысли зверя. На этот раз он знал, что пришел черед быть съеденным и тем заплатить за все, что съел сам. В нем не было страха расплаты, но не было и смирения. Не издав ни звука, Хромой показал желтые стертые клыки, отступил спиной к комлю ели, нащупывая опору для лап, и приготовился к прыжку.

Я тоже стал хитер и коварен как зверь: сломил тонкую длинную ветку, ткнул ею в волчью морду с левой руки. Волк резко дернулся влево и с хрустом перекусил ветку, подставив под удар переносицу. Я ударил его дубиной в правой руке. Удар вышел сильный, но торопливый и не точный. Из глазницы кровавым яблоком вывалился глаз и повис на жилке. Любая собака завыла бы от боли. Зверь даже не дрогнул, ни на мгновение не растерялся и, забыв про петлю, бросился на меня, но был резко остановлен тросом.

Второй удар был смертельным. Хромой упал, вытягиваясь в конвульсиях, захлебываясь собственной кровью. Волчья душа без сожаления о земной ссылке покидала недобрый к ней мир.

Я сел на безопасном расстоянии и дрожащими руками раскурил сигарету. Поглядывая на вытянувшегося волка, бросил в него ветку — тот не пошевелился, бросил снежок — зверь остался недвижим. Я опасливо приблизился в рискованную зону петли, сунул волку в пасть дубину — он был мертв. Я перевернул зверя на спину, подтягивая к дереву, за которое была зацеплена петля и, ошеломленный, присел на снег: Хромой Байсаурский Бес был старой волчицей.

Алик порой склонялся к такой отгадке, но его то и дело сбивало с толка, что вожак одинок. Ведь волчица не вдовеет, оставаясь верной женскому предназначению. И только едва ли не до половины стертые клыки поведали о том, почему волчице не нужна была пара: байсаурская бестия была стара для продления рода.

Раздумывать было некогда, солнце, мигнув последним лучиком, скатилось за пылающий хребет. Ободрать волка в лесу, при свете костра я боялся. Но скорей сам согласился бы быть ободранным, чем уступил бы свою добычу стае. «Мое!» — сипло прохрипел, оглядываясь на темнеющий лес, сжимая черенок дубины в руках.

Темнело. По звериным понятиям слепому, глухому, лишенному обоняния человеку оставалось полагаться только на ум и еще на нечто, непонятное ни зверю, ни горожанину. И это нечто вдруг пробудилось во мне, заглушая страх и рассудок. Лес принадлежал волкам, и это было справедливо. Я чувствовал на себе их жгучие взгляды, шарахался от мрачнеющих кустов и просил у леса заступничества. Мне нужно было выбраться на поляну, там стая, по крайней мере, не сможет напасть неожиданно. А в лесу с каждой минутой становилось все темней.