Олег Слободчиков - Сезон

— Насобачились, черти! — зло всхлипнул начальник, выполз на первый полок, сел, навалившись спиной на крепь, повеселел: — Я — буровик! Это не по мне! Каждому свое, ведь так, кучерявый? — подмигнул красным глазом.

— Это как посмотреть, — недовольно шмыгнул носом Шульц. — Не всякий тяжелый труд ценится выше легкого: твою работу на мою не поменяешь, зарплату — тоже.

— Учиться надо было, — отдышавшись, засмеялся начальник. — Когда-то ты водку пил да девок тискал, а я — помнишь? — по уши в мазуте, а все где-нибудь в уголке с учебником.

Июль. Жгучее солнце плескало ежедневной плавкой на омертвевшую прокаленную землю, на обшивке вагончиков вспучивалась краска и тлела, распространяя тяжелый смрад, прорезиненная роба проходчиков. Шурф Фокина безнадежно отстал, стало ясно, что подряд на проходку ствола ему не вытянуть. Каков поп — таков приход. За исключением двух-трех человек бригада подобралась, что называется, «гнилая». Бригадир, как только понял, что премия безнадежно уплывает, достал какие-то справки, взял ходатайство из разведкома экспедиции и, пока Паша ездил по делам в управление, оформил командировку в другую партию, готовился исчезнуть по каким-то важным делам. Дела же на его шурфе творились невероятные: не только бурильщики, но сами проходчики со смехом вспоминали потом, происходившие там чудные истории.

С одной отпалки по стволу обычно отгружали шесть вагонеток породы.

Если их недогружать, если взрывчатка слишком хорошо проработала породу, если вывалы, если… Может набраться восемь вагонеток: чего не бывает в такую жару?!

Козоглазов с напарником не успели в ночь очистить забой.

Заступившая дневная смена — Дед с Тимоханом-Тимохой — ругали их, хотя ночники клялись, что выдали восемь вагонеток: без перекуров упирались рогом всю ночь. Чудеса и только!

Фокин, маясь ожиданием вахтовки, идущей до станции, слушать их перебранок не хотел, заперся в сырой бане, бросил телогрейку под голову и растянулся на лавке. Дед и Тимохан неизвестно чем занимались весь день, но вечером, когда из поселка явились подвыпившие Козоглазов с напарником, уверяли, что все с той же отпалки выдали на-гора еще девять вагонеток, а забоя не видно.

— Ну, уж это вы загибаете, — кричал Косой. — Бывают чудеса, но, не так же… С девяти вагонеток по стволу — пупки бы развязались. Чудесники…

Гераклы хреновы…

Но утром он встретил дневную смену свежий и помытый, улыбался, чуть смущенный, чуть нагловатый, удивлялся вслух:

— И правда, чудеса и только: всю ночь лопатили, упирались, как папы карлы, отгрузили одиннадцать вагонов, а до забоя не дошли. Там немного осталось: дочищайте, бурите, палите, а мы придем и плотненько ляжем на породу.

Ругался Дед в забое: весь день по участку шлялось начальство, какие уж тут чудеса? Волей-неволей пришлось работать. Как он ни тянул время, после обеда начал бурить. К вечеру явились Косой с напарником, вдвоем спустились в проветренный шурф, прилегли на породу, но не выдержали и до полуночи: сверху капало, снизу заливало. Косой задрал ноги, вылил воду из сапог, полез наверх. Там на отвале фаланги и скорпионы, но начальства нет.

Ночь. Сухо. Напарник задержался, подождал, когда товарищ окажется на поверхности, и дал сигнал, чтобы тот поднял бадью. Проходчик чертыхнулся, в адрес перехитрившего напарника, залез в кэша, поднял его на-гора. Они разложили под луной мокрую одежду, переоделись в сухую спецовку дневной смены. Прилегли. С рассветом облили отвал водой, будто работали, утром клялись, будто выдали двенадцать вагонеток. Тимохан удивился, но Дед не поверил и раскричался:

— Вы мою фуфайку намочили? Мозги не пудрите, плевал я на ваши чудеса, где хотите доставайте сухую одежду. Нет таких чудес, чтобы ни с того ни с сего сухая фуфайка стала мокрой.

У бурильщиков пузырилась и хлюпала от зноя вибросмазка в бочках.

От ее запаха кружилась голова, без водки пьяные они сочиняли небылицы про бригаду Фокина и особенно про бригадира. Говорили, будто распаленный жарой Кондрат с дубиной караулил его у бани. Но Фока, хитер зараза, ловко скрывался от него и от начальства.

Тимохан жил на станции в двадцати километрах от партии: по здешним понятиям — рядом. Когда не лень, после смены ездил домой на мотоцикле.

Ночевать в доме прохладней и мух меньше. А тут он думал остаться, но Фокин пристал, как банный лист, отвези да отвези на станцию. Высунув голову из бани, канючил и косил на Кондрата, который все никак не мог сподобиться на размах…

Звену Лаптева в этот же заезд было не до разговоров: на пересменках перекинутся отчетами-наставлениями и за работу.

— Пятый день ни одной отпалки! — кричал бригадир. — К лешему крепления, метры надо делать!

Ночная смена: Димка-Чебурек, Шульц с Игорем — у всех глаза красные от недосыпания. Шульц орал и трудно было поверить, что не шутит.

— На дурняка работать не будем! Соседи палили на авось, что вышло?

Авария за аварией!

Был спор. Шульц — мужик основательный, любил, чтобы во всем оставался запас прочности. Вместо отпалки они с Игорем закрепили венцовой крепью зумпф и переоборудовали лоток. Работали на совесть, но делали не то, что требовал бригадир.

Нет и десяти часов утра, а вагончики уже раскалились солнцем, черно от мух. Давят их, бьют с остервенением, травят дихлофосом, плотно завешивают окна и в полусне-полубреду преют в душной дурманной темноте. Но копошится по щелям лютая мухотва, пробирается под мокрые от пота простыни: ж-ж-ж-у-у-у!

Ночами фаланги и скорпионы лезут на свет. Снова бьют, давят их со страхом и брезгливостью. Даже в шурфе, на глубине в сорок метров, бывает стряхнется с робы и плавает в зумпфе серая ядовитая каракатица. Шульц както выскочил из ходовой части шурфа, будто в темноте получил пинок под зад. С силой бросил на раскаленную землю мокрую каску.

— Буду ездить только на бадье, пусть снимают премию. Иначе можно жизни лишишься, если за нос укусит…

— Кто?

— Гюрза прижилась на третьей полке за венцами.

От лютой жары все ползучие, карабкающиеся, бегающие гады полезли в прохладу шурфа. На кабине шурфового крана шипел и исчезал плевок.

Кому подходила очередь сидеть в ней, каждую свободную минуту прямо в одежде лез в цистерну с водой, но теплая, если не горячая, облегчения она почти не приносила. И только на знойном ветерке мокрое тело чувствовало что-то вроде прохлады. Июль, пустыня, жара! Даже ветер жгуч, как дыхание печки.

— Метры, метры, метры! — кричал охрипший бригадир. Его можно обругать, на него можно броситься с кулаками, но потом все равно будешь делать то, что он сказал. Его голос прав даже тогда, когда не прав! Кроме него ни у кого нет морального права выжимать из людей последние силы.