Фрэнсин Проуз - Изменившийся человек

— Хорошо, давайте все обсудим шаг за шагом. — Эллиот — опять компетентный и до тоски дотошный профессионал — составляет план действий. — Давайте для начала выясним, что вы все знаете о Винсенте — о том, кто он и откуда, какое у него прошлое. Как именно вы все это узнали.

— Что, например? — устало спрашивает Роберта. Понятно, почему она беспокоится. У Роберты самый длинный язык. Если она что и знала, уже выложила все журналистам.

— Начнем с истории про пожилую даму, которую Винсент бросил в бассейн. Со случаев проявления насилия. С занятий по обузданию гнева.

— Я об этом впервые слышу, — говорит Роберта.

Мейер морщится и качает головой. Ну как никто этого не понимает? Пожилая дама наверняка его спровоцировала. И вообще, судя по тому, что Винсент сказал на «Шоу Чендлера», а Мейер даже после всего, что случилось, ему верит, эта дама жива-здорова и, возможно, ей даже пошло на пользу, что Винсент разъяснил ей, как не следует обращаться с чистильщиками бассейнов. Винсент же сразу ее вытащил. И если это худший из его поступков, как это сопоставить с деньгами, которые он помог собрать, с популярностью, которую он заработал, со всей той работой, которую он проделал для Вахты братства? И он продолжал бы работать, если бы не произошел… этот инцидент. А ведь интуиция подсказывала Мейеру — не надо брать Винсента к Чендлеру, зря он к ней не прислушался.

— Об этом должна была знать Бонни. Она лучше всех знает Винсента. — Мейер говорит это как комплимент. Бонни была ближе всех к Винсенту. Отдавала всю себя. Так почему у нее такой вид, будто он ей дал пощечину? Наверное, думает, считает он, что упустила ситуацию, не справилась со своими обязанностями. Или — слишком уж сблизилась с Винсентом. Такое тоже возможно.

— О случае с бассейном я узнала только на передаче. — Бонни какая-то вялая. Под транквилизаторами? — Мы уверены, что это было?

— Было, — говорит Эллиот. — Я связался с тогдашним работодателем Нолана, который дал мне контакты миссис Реджины Браунер. Официально никаких обвинений предъявлено не было. Он написал ей какое-то глупое письмо про то, что у него аллергия на хлорку, и она этим довольствовалась. Но, Бонни, это даже хорошо, что вы ничего не знали. Чем меньше вы все знали, тем лучше. На мой взгляд, вам, конечно, следовало точно знать, сколько раз и где этот тип кричал «Хайль Гитлер!». Но теперь даже хорошо, что вы не знали. А вы ведь и не знали, да?

— Не знали, — говорит Бонни.

— Он психически нестабилен, — говорит Эллиот. — Это-то вы должны были понимать.

— Мы еще что-то важное не знаем? — спрашивает Бонни.

— Мне ничего такого не известно. Пока что, — добавляет Эллиот. — Только то, о чем Реймонд говорил у Чендлера. Деньги, наркотики, пикап, старушка. — Он предупреждающе поднимает руку. — Не рассказывайте мне ничего. Я не хочу знать, было ли вам известно нечто большее. Незачем нам про это слушать.

— Такое у вас представление об адвокатской этике, Эллиот? — говорит Мейер. — Вы советуете нам лгать?

— Разумеется, нет, — говорит Эллиот. — Мне надо заботиться о своей репутации. Я не хочу лишиться практики потому, что вы позволили какому-то скинхеду вас дезинформировать. Я не советую вам врать. Вы просто можете рассказывать не все.

— Это и называется лгать. — Почему Мейер спорит с Эллиотом?

— Это и называется вести себя по-умному.

Пусть последнее слово останется за Эллиотом. И это тоже — наказание Мейеру. Но за что он расплачивается? За то, что посвятил свою жизнь делу мира, за то, что спасал невинных? За то, что не давал себе продыху, что работал на износ, хотя вполне мог вообще ничего не делать? Он мог заняться чем-то совсем другим. Несколько лет назад ему предлагали кафедру в университете Брандайса. Обещали целое состояние за то, чтобы он преподавал три месяца в году.

— Слушайте, — говорит Эллиот, — давайте обсудим цель, а не средства. Допустим, нам придется кого-то скормить волкам. И допустим, этим кем-то окажется Нолан.

— Скормить кого-то волкам, чтобы спасти себя? Это противоречит нашим убеждениям. — Мейеру самому противно, как пафосно это звучит, но он должен высказаться предельно ясно.

Эллиот выдерживает паузу, чтобы убедиться, что Мейер закончил. Но, по-видимому, он вовсе его не слушал.

— Итак, важный вопрос: освобождаем ли мы себя от обязательств по отношению к нашему нацисту? Согласны ли мы, чтобы удар принял он? Или мы готовы рисковать работой и финансовой стабильностью, а возможно, и просто существованием всего фонда? Мы не должны решать прямо сейчас. Но, согласитесь, это возможный исход.

Для Мейера вопрос не в Эллиоте. А в том, куда можно скатиться. В том, что он собирается делать дальше со своей жизнью. Людей за их убеждения сажают в тюрьму, истязают, а Мейер сидит себе и обсуждает с каким-то сомнительным адвокатишкой варианты развития ситуации.

Кстати, о тюрьмах: утром он прочитал в одной из газет, которые пачками кладут ему на стол, статью о том, что в турецкой тюрьме сейчас томятся девятнадцать курдских активистов, мужчин и женщин, старых и молодых…

Пусть себе Эллиот жужжит. Мейер сегодня же займется своим настоящим делом — будет искать способы освободить девятнадцать курдов. А это значит, что нужно будет добывать деньги, висеть на телефоне, устраивать ужины. Круговерть потраченных впустую часов, дней, а если повезет, то и лет. Что — полный круг описан — возвращает его назад, к Эллиоту, в эту комнату.

Вот где Мейер ошибся. Слишком далеко ушел от цели и смысла своей работы.

Мысль, засевшая в мозгу, так соблазнительна, так просится наружу, что он даже громко вздыхает.

— Мейер, вам плохо? — спрашивает Роберта.

— Мне хорошо, — говорит Мейер.

Но хорошо ли ему? Это зависит от того, что он станет делать с соблазнительной мыслью. Хватит ли у него выдержки и решимости действовать? Какой смысл в прыжке с нравственного трамплина, если за тебя прыгает кто-то другой?

Он еще не так стар, вполне может летать на самолете. Дорогу в тюрьму отыщет. Будет там мозолить всем глаза. Может, прихватит с собой журналистов. Или поедет один, будет надоедать начальнику тюрьмы, объяснит, что весь мир на них смотрит.

Айрин придется с этим смириться. Будет устраивать свои ужины без него. Может, так у них все наладится. Может, она заново зауважает человека, за которого вышла замуж. Но Мейер делает это не ради Айрин. И не ради себя. А ради узников. Ну хорошо… Он делает это ради себя.

Совсем не то, что сделал бы Эллиот, чтобы улучшить самочувствие. Эллиот предпочел бы новый «лексус». Или дом в Амагансетте. И только Мейер и, возможно, еще несколько человек, близких по духу, выбрали бы такой путь, по доброй воле предпочли бы потратить деньги, силы и время — сколько их осталось, на поездку в турецкую тюрьму.