Ольга Ш. - Вразнос

Я ДАВНО НЕ ВИДЕЛА КНИЖКИ!

Пытаюсь вспомнить — пальцами, руками: магазин — книжка в руках, палец между страниц, как закладка. Почитать мне, видите ли, захотелось!

Потом — книжки — нет! В руках — пустота, — нет ее веса, нет гладкости обложки, нет легкой покоробленности страниц.

Перетряхиваю один за другим мешки и чемоданы — нет.

Я убила, прошла с огнеметом, стерла большой резинкой их рай.

Нет мне прощенья!. Книжка — как дыра в мире — выломали кусок — спокойствия, дружбы… все осыпалось, полмира пошло трещинами, а что осталось — не стоит и спасать!

— Где забыла? Точно в супермаркете? Или в гостинице? Успокойся, успокойся! Сейчас позвоним в гостиницу! Заедем в магазин!..

Прослеживаем назад маршрут. То тут, то там мерцают лампочки — места возможной пропажи… Найджел звонит в гостиницу, со своим оксфордским говором пытается пробиться сквозь турецкий английский.

— Понимаете, очень ценная книжка, она нам очень дорога. Как память. Бабушка, бабушка подарила. Единственная память о старушке!.. Посмотрите, пожалуйста, в номере. Спросите тех, кто убирал. Да, я позвоню завтра.

Настенька уже немного хихикает — версия про бабушку веселит ее. Потом заезжаем в супермаркет — с тем же текстом. Толстая кассирша проверяет под прилавком — нет, сменщица не оставляла.

Одна за другой лампочки гаснут — и гаснет надежда.

Я — убила — все!

— Оля, не переживай!

— Да как же не переживать!

— Ну не переживай! Мы съездим снова в лагерь, там, наверное, кто-то остался, нам продадут.

У нас есть еще немного сиреневой странной МДМА, похожей на измельченные кристаллы. Помаленьку отъедаем от нее. В молчании.

К моменту, когда доезжаем до источника и погружаемся в сине-зеленый теплый, как чай, бассейн с обломками колонн на дне — края черной дыры в мире немного зарастают. Пролом в мире еще зияет, но уже затягивается, он не такой страшный. Они съездят в лагерь, купят… Все будет хорошо.

Настя подплывает, в своем разноцветном купальнике, смотрит на меня аквамариновыми глазами:

— Фан! Да? Ну, плиииз — да!

— Немножко да… Ты не очень сердишься? Ну, ужасно, конечно, сердишься — но простишь?

Вокруг источника продают туристическую белиберду, напитки, еду… Так мило спрашивают, откуда мы. Усатый охранник такой — смешной, надежный. Мальчик, продающий футболки — так трогательно говорит «привет»!

…Как тепло и свободно! Я плыву одна, вокруг маленькие лунки-волны в зеленой воде, по дну — ходит светлая сетка. Из стен льются струйки. Подставляю ногу. Я одна — но весь мир готов подружиться со мной, в любой момент.

Выныриваю. Найджел с Настенькой воркуют за столиком над коктейлями. Кажется — все починилось, заросло, исправилось? Ну, может, не совсем-совсем, но почти?

Они забросят меня в аэропорт и вернутся в лагерь. И будут, будут у них — водопады и леса, водопады и леса, и что они там видят под кислотой, и что она там видит в нем под кислотой — мне не понять, но я верю, что что-то — прекрасное, милое, свое.

Найджел для Настеньки будет — дом и сказка. Ей это нужно. Чтоб кто-то добрый. И все это — еще будет.

Ложусь на спину. Плыву.

— Перчатки-то не посеяла? — спрашивает Макс, проводя ревизию к зиме. — Те Самые Перчатки?

Есть у нас дома одна вещь, которая должна быть для меня самой дорогой. Самой дорогой, нежно лелеемой, бережно хранимой. А и действительно эта вещь — то есть пара вещей — перчатки — хороши. Мягкой кожи, тонкая отделка, все дела. Я их извозюкала, конечно. И прорезала ножницами, не специально. Просто ножницы вместе лежали в сумке. И вообще это уже не перчатки, а какой-то артефакт засаленный. Но вот живут же в ящике, не уползают никуда!

«Перчатки? Какие перчатки? Я говорю — я полюбила другого!» — дразнится Макс.

Типа он Шурик-изобретатель, а я попрыгунья-стрекоза, жена в парике барашком и в сапожках, и глазками хлоп-хлоп. «И представь, этот Якин бросил свою мымру, ну и уговорил меня лететь с ним в Гагры». Только все не так. Где он, этот другой? Ау! Исчез. И не было никогда. А перчатки остались.

Помню, как Сашечка задумчиво мерял мою руку, что казалось мне несуразной интимностью: секс — это одно, а вот фокусы на мне показывать — другое.

Был у него такой конек — умел подбирать обувь и перчатки без примерки.

Пару раз я его встретила в нашем любимом магазине дискаутных дизайнерских шмоток. Он сосредоточенно бродил вдоль ряда с туфельками, выбирая пару для своей любушки, смотря на них и как бы вопрошая — вы подойдете?

Брал сапожок в руки и смотрел внутрь, проводил пальцем по подошве, прикидывал на вес и ставил обратно. Посмотрел на меня мечтательно — и продолжил свое занятие. Потом осветился улыбкой, помахал рукой — снова погрузился: снова пошел по ряду, разговаривая с ботиночками, поражая меня нежной сосредоточенностью.

И уж совсем драгоценной мне казалось ножка любушки, ножка, которая скользнет в любовно выбранный ботиночек… но недолго она в нем проходит — соскользнет ботиночек с ноги, соскользнет, а нога к потолку задерется… Стоп! Не ходи туда, Ольга, не ходи!

А перчатки?.. Да! Перчатки мне достались под Рождество. Сашечка присел на краешек стула, потряс рукой, закурил, открыл портфель:

— Украл в ТК-максе, — сказал гордо.

Ну конечно — они пришлись точно впору. Ну конечно!

— Спасибо!

Мама — красавица и умница, с которой близость чуть ли не до инцеста — мама-красавица была с треском брошена в предрождественском городе. Она что-то там не оценила, прие….сь, ляпнула. И вот, взбешенный, улепетывая в Лондон после ссоры с мамой, он на полчаса бросил свое дымящееся от гнева тельце на стул в привокзальном кафе.

— А что случилось?

От злости Сашечка весь дерганый, трясет рукой, шипит, не попадая в бороздки, как граммофонная игла.

А слов и не надо. Ну, посрались и посрались — и понятно. Если б я со своей мамой хоть раз всерьез попробовала поговорить — мы б тоже посрались.

— Мой поезд! — вскакивает он — и взваливает на плечо потертую папку, тоже спертую в ТК-максе. — Я помчался.

И — мчится, оставив нас всех, немобильных, скучных, ляпающих не то. Мчится к свободе от салатов, и маминых пирожков, и нотаций.

…И три рождественских дня я мысленно начинала поход к брошенной маме с миской русского салата.

— А вы, простите, кто? — посмотрит она на меня. — Я знакомая вашего сына. — А, — скажет она. — Ваш сын — он очень здоровский… — скажу я. — Нет, не здоровский… интересный человек…. черт, слова-то какие дубовые, неуклюжие. Знаете, он — это он. Вы на него не обижайтесь. Ему непросто жить. Он вокруг себя что-то такое конструирует… особенное. Особую зону. Ну и… щепки летят.

И потом мы заговорим на отвлеченные темы. Мало ли кто я и откуда… Мимо проходила. Маме, даже замечательной маме — не надо знать всю правду про сына.