Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

– Ить оне всю твою жисть пустят насмарку.

– Ишо Заряною могут оне взять…

Это уж люди потом упреждали Улыбу.

А тогда, зимою, Кужельник первым поднялся с лавки. Поднялся и повелел всем остальным:

– Довольно расспросов. Пора бы увериться, что Парфён Нефёдыч тот самый человек, которому даже во сне одна только правда видится. Ить он мог бы нам наврать, что за это время в Москве побывал, и мы бы ему поверили…

Потянулись тогда едомяне из хаты, один только Спиридон придержался у порога. Знать, душонка его, злонравием изъеденная, не могла уже не крошиться.

– Ты это… Парфён Нефёдыч, – сказал он с подговорчивостью в голосе, – как только… чего ежели забрезжит сомнительного… не мучайся долго – меня кликай… прямо через заплот – я на карауле буду. Я это… бабкой своей ишо в зыбке заговорен. Вот у меня и ладанка, – вынул он из-за пазухи вкатанный в гутаперку клок седых волос, прицепленный на крепкий гайтан. – Она у меня каку хоть заваруху бесовску развеет…

Чем мог ответить Костроме Улыба? Гнать взашей? Так тот и сам догадался кинуть ладанку за рубаху и выскочить на улицу.

Спиридон Кострома за долгих два месяца, знать, основательно создал в себе Улыбу мертвецом. Столько, знать, силы потратил он на это создание, что теперь не хватало её в целовальнике сотворить обратное.

Может, и стоило Парфёну догнать в обсказанный вечер целовальника во дворе и снабдить его сторонней моготой? Хотя бы для того, чтобы ещё в зародыше отсечь, ради самого же Костромы, пуповину того события, которое произошло через лето – осенью.

А может, и правильно, что не догнал. Однако тем вечером Улыба сказал Заряне:

– Не поглянулся мне допрос. Не лучше ль было бы подохнуть на Шептуновской елани…

– Ну вот тебе, – отвечала Заряна, – запели гуды на чужие лады… Радоваться надо, а он носом подхватывает. Господь не выдаст, свинья не съест…

Она, Заряна Улыбина, насчёт всякой напасти понимала так, что и Господь в нас, и сатана в нас; не выпускай-де из себя ни того, ни другого и проживёшь на свете человеком.

Недавний Парфён соглашался с нею, а вот теперешний…

Дело в том, что теперешний Улыба ощутил в себе такую необычность: как бы взамен утерянной памяти обрёл он в тайге особое чутьё. Душу его ровно бы кто собакой натёр. Ежели до этого случая он только покоил людей, то теперь… стала происходить с Улыбою ещё одна странность: идёт он, для примера, по улице, видит – мужичок-бедолага до кого-то торопится…

– Степан, – окликнет его Парфён, – не до Дементия ли Лыкова бежишь?

– До Дементия, – остановится тот.

– Не намерен ли ты в извоз упряжную просить?

– Намерен. А чаво?

– Станет тебе Дементий Буланку давать, откажись.

– Пошто?

– Дорогою ляжет лошадка.

– Спасибочки. Не возьму.

И не возьмёт.

А Буланка и в самом деле укладётся. Только на собственном дворе. Для Дементия Лыкова такое горе не больно велико – у него целый табун гривами полощет. А каково было б Степану?

Как-то, перед майской грозою, почуял Парфён беспокойство насчёт избы Котёнковых. Побежал. Хозяин на пахоту собрался. И жену с собой снарядил. Малых ребят в хате стоит запирает.

– Захар, – шумит ему Парфён, – ты бы лучше дома остался. Сердце моё вещует…

Остался Захар. А часом гвозданула молния прямо в кровлю, резной петух на коньке мигом распустил огненные крылья. Так Захар Котёнкин успел того петуха с крыши согнать. А то чо было бы – подумать страшно.

Осенью большая ярмарка наметилась в уезде. Накануне Кострома прибежал до Парфёна. Понадобилось ему подлизаться до Улыбы, чтобы узнать: выдержат ли колеса, ежели ему вздумается на телегу не одну, а две сорокаведёрные бочки с хмельной брагой водрузить?

Улыба ответил Спиридону:

– Колёса выдержат, не лопнули б бочки…

– Чо ты меня пугаешь? – захохотал Кострома. – Али на выручку мою завидки берут? У меня ж не бочки – крепости турецкие!

Укатил Кострома до ярмарки. Но не успел он версты три-четыре до торгов докатить – подвернулся ему на дороге этакий Добрыня-богатырь.

– Продай битюга [125] Битюг – конь-тяжеловоз. , – привязался он до Спиридона. – Сколь хошь дам.

Ломовой жеребец Костромы не мог не поглянуться тому детинушке, поскольку были они друг дружке под стать: и в кость, и в масть сумели совпасть.

Целовальник и не думывал лишиться своего красавца, но торги затеял. Да такие горячие, что распалил Добрыню до белого каления. А напоследок и предлагает ему:

– Ежели, – говорит, – с этого места до торговых рядов, взамен мово ломовичка, телегу с поклажей упрешь, тогда… будь по-твоему.

Ну чо? Взяли, выпрягли жеребца; детина оглобли в руки, башку в хомут и попёр. Да так лихо попёр, что Костроме пришлось впробегушки пуститься. Хорошо, что при нём имелся работник – было кому битюга доглядеть. Одному бы Спиридону – хоть разорвись.

Ну вот. Скачет Кострома по одну сторону телеги, а по другую росточь идёт. Не больно глубок буерак [126] Буерак, росточь – овраг. , но крут. Целовальник верещит:

– Хватит! Будет, чертушка трисильный. Перекинешь телегу-то… Пошутил я…

– Каки таки шутки? – отвечает Добрыня. – Никаких шуток не признаю. Уговор дороже денег.

– Не было уговора, – визжит Кострома. – Не было! Одна только потеха была.

– Вон как?! Потеха? Ну щас и я распотешусь.

Богатырь тот башку из хомута долой, а сам оглоблями – круть! Хвалёные бочки и взвеселились. И пошли плясать по овражному уклону.

Брага-хмель от пляски разгулялась в них: когда одна сороковка нагнала другую да, озоруя, врезала той зашлепину, обе охнули от восторга и прыснули радужной пеною выше дороги.

Мужики, которым повезло оказаться близко, коновки да вёдра с возов похватали и… кубарем в разлог.

И не поверите! Не успела брага-милага скатиться по уклону пенистым ручьём, а кубарики те уже и посудины подставили.

Вот проворы!

И ведь набрали. Потом всю ярмарку перекликались да хохотали.

Им-то, конешно… Чего им не веселиться? А каково было Костроме? Спасибо ещё, что Добрыня телегу в овpaг не завалил.

Покуда лавошник на пустой телеге трясся обратной дорогою, всё хватался то за голову, то за сердце: скулил да жаловался работнику своему на людское зло:

– Видал бы ты, как он лыбился при этом, – говорил Спиридон о Добрыне, поглядывая на спину батрака, который правил жеребцом и прятал в красивой бороде точно такую же улыбку.

Этот Борода, моготой смахивающий на Улыбу, не так давно был нанят Костромой. А до него у Спиридона двое парней батрачили. Так они вдвоём не успевали делать столько, сколько делал он один.

Перед деревней Кострома, от жалости к себе, расскулился настолько, что стал обещаться:

– Щас приедем… спалю к чёртовой матери Улыбу. Ей-бо спалю!