Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Очухался целовальник только перед рассветом. Первым делом в контору поднялся – глянуть, что там шуршало? И увидел он в углу прожжённую дыру с кошачью голову. Была она просажена столь раскалённой штуковиной, что её края и закоптиться не успели. А ещё стекло в одном из окон оказалось просаженным овальной отдушиной, вроде как просквозило его шаровой молнией.

– Пущай шаровая… – взялся рассуждать Кострома вслух. – А усищи? А глазищи?! Нешто привиделись?

Когда же на зов его сердитый в контору поднялся Борода, Спиридон задал ему такой вопрос:

– Кто это вечор посулился мне собачий хвост привесить?

– Ды Бог яво знат, – ответил работник, уже наслышанный о вчерашнем голосе.

– Болтают, вижу, по деревне-то? Кто болтает?

– Ды Бог яво ведат…

– Знат, ведат… – разорался вдруг Кострома и сам невольно подстроился к дремучему языку работника. – Ни хрена ты не знашь! За каким тоды лядом я тя при собе даржу?

– Не даржи, – ответил улыбчивый Борода и спросил: – Расчетамся, ли чо ли?

Кострома захлопнул рот, набычился и дальнейшее стал обдумывать про себя. Додумался он до того, что нет: не шаровая молния навертела в его доме дырок, а побывал в нём, похоже, подговоренный Улыбою шептуновский сатанёнок. Зелёные глаза, усы, умение прожигать продушины, загробный голос – всё это пристраивало его догадки близко к правде.

Думается, что любой человек в таком случае постарался бы откреститься от лукавого. Не таким оказался Спиридон. Он умудрился сделать для себя высокородное заключение, что-де сам сатана кинул ему вызов! И предстоит ему теперь тяжкое сражение. Не зря бабка наговаривала ему ладанку – чуяла дело вперёд. И потому он должен выйти изо всей этой катавасии победителем! Когда же он вызволит Заряну, черти заберут самого Парфёна. И придётся красавице понять, кем она, глупая, брезговала…

– Ничего, – успокаивал себя Кострома. – Где победа тяже, там истома слаже.

Сам ли Спиридон себя переплутовал, чёрт ли его попутал – теперь у кого спросишь? Но заключение такое в нём состоялось. Тем временем он увидел в просаженное окно, что у Парфёнова двора собрались мужики – Улыбы среди них не было.

«Ускакал, – встревожился Кострома. – И подсобников дожидаться не стал. Зачем они ему, коли побежал он заметать следы».

Мужики за окном определились, видно, куда кому на поиски идти, и рассыпались на все стороны.

Кострома же, не найдя во дворе работника, махнул на заботы рукой и заторопился до Шептуновской елани.

Вот бежит Спиридон, скачет – ему бы давно обогнать мужиков, но нет никого впереди. Это не совсем подходяще оказалось для Костромы: вдруг подмога понадобится, кого позовёшь? Стал уж он было скакать на одном месте, да тут по ходу мелькнула чья-то спина и услыхалась им Парфёнова песня, в которой поётся о беспредельной сибирской тайге.

– Ты смотри, какой гад, а?! – зашептал целовальник. – Гуляет. Видимость создаёт, будто ищет жену. Певец нашёлся…

Однако певец не гулял. Хотя и неспешно, а правил он в сторону елани.

– Ладно, – смекнул себе Спиридон. – И я торопиться не стану. Быват и медленней, но ходче…

И вот виляет Кострома по тайге следом за Улыбою, до каждой лесины притыкается, всяким кустиком прикрывается – нету, дескать, меня тут. А сам всё бабкину ладанку теребит – вдруг да нечистая сила появится!

Трусит, значит.

Надо же! За каким тогда лядом этот заяц копытом бил?!

Боится Кострома, но не отстаёт. Шепчет чего-то: готовит, видать, дух для битвы, язык для молитвы. А прибыл на место, как несватаная невеста – жениха-то нет. За лесину Парфён зашёл и как растаял. И Заряны нет. Никого нет. Только трава не по времени сочная поляну укрыла.

Зачем пёрся сюда Спиридон, и сам не знает. Оно ладно, когда б Шептуны располагались за Парфёновой баней. Тогда бы он чихнул на всю эту затею, прибежал домой и сел обедать. А тут? Солнце уже успело в заполдень скатиться. А ведь на дворе не июнь. Не успеешь вернуть и половины пройденного пути – ночь в тайге поймает; сграбастает чёрными ручищами, до уха припадёт и такого страха нашепчет, что до конца дней своих от всякой тени вздрагивать будешь. Чёрт бы с ним, со спасением Заряны!

А солнце уже скатилось на колени к закату, зарделось от смущения и сползло на землю. Целовальника ж всё держала в кустах нерешительность, словно неразборчивая бабёнка, суля ему Бог весь какие выгоды. Ну, а когда солнце разметнуло по небу лучистые волосы и вместе с ними кануло в пучину времени, Спиридону волей-неволей пришлось загадать – перебыть у Шептунов до рассвета.

Скоро осенница хмарью затянула небеса, смурь напустила на целовальниково тело таких ли сирот [129] Напустить на тело сирот – нагнать озноб страха. , что не мурашки – тараканы забегали по его спине. Вот когда он понял, что не дома сидит, не денежки считает. Застонал даже, зубами заскрипел.

Тут и захихикала над ним близкая кикимора, лесовик в ладоши захлопал, засвистал; ухнул над головою филин, отчего Спиридон маленько сам в пугача не оборотился: выше куста взлетел и вдруг… различил на нём знакомую косынку.

Что-то ёкнуло у него в животе, вспенилось и взвеселилось, наполнило Кострому уверенностью, что этой самой косынкою и привяжет он до себя увёртливое сердце Заряны. Однако ж улику с собою он не забрал, чтобы, при случае, не сказали – спёр, мол, да в кармане носил. А, веселясь, спрятал её под тем же кустиком и, окрылённый надеждою, почти смело побежал домой.

Уж какая дурная отыскалась на небе звезда, что и сквозь осеннюю непогодь высветила перед целовальником обратную дорогу? И хотя она не отказала себе в удовольствии поводить Спиридона по ночной тайге, однако же, упадая в утреннюю зарю, сунула-таки его долгим носом именно в ту тропу, которая выходила на деревню.

Выбрался Кострома из утреннего леса, с гордостью глянул на свой высокий дом, обогнул поскотину и на спесивых ногах направился вдоль улицы.

Он ещё издали узрел, что у Улыбина двора ликует праздник. Бабка Хранцузка, слетавшая за чем-то домой, проносясь мимо Спиридона, шумнула ему, что Парфён с мужиками наткнулся на Заряну у Гуслаевской ляги. Молодайка, видать, уже успела обсказать селянам, кто выучил её следить за мужем. Оттого-то в народе, при появлении Костромы, и затихла всякая радость.

Люди ждали, когда целовальник пройдёт стороной, чтобы не грешить с ним в такой момент, но тот попёр прямиком на толпу. Остановившись против Заряны, спросил усмешливо:

– А скажи-ка, душа-красавица, пошто гологоловой стоишь? Куда это запропастилась твоя линялая косыночка? Не оставила ли ты её на Шептуновской елани?

Будь Заряна побойчей, она бы, может, придумала чего-нибудь хитрого. Но совестливая, она только скраснела вся, а бабы зароптали, было, на Кострому. Однако тот прикрикнул: