Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Если б Заряна могла заглянуть поглубже, она бы, кажется, увидела в подземелье хозяйку ночного неба, тем более что над тайгою взошли одни лишь какие-то мокрые звёзды. Луна ж, верно, от сырости, забралась в своё земное логово и отдыхает, покуда не наступила её пора красоваться над околдованным тишиною миром.

То, что не было в подземелье ступенек, Заряну не удивило: для чего луне лесенка, когда у неё и ног-то нету. Поразило её другое: как такая толстая барыня протискивается во столь узкий лазок?

Но скоро она смекнула, что из белого уюта, знать, имеется другой выход. Может, где ворота распахиваются, и Луна выплывает в небо на том самом клеще, о котором говорил Парфён. Вот и получается тогда, что чертей тут нету, а, скорее всего, заодно с Луной прилетают на елань те самые лунатики, в которых, по словам Хранцузки, вселяются человечьи души, ждущие своей очереди определиться в новом теле. Говорят ещё, что ночами они свешивают с Луны ножки и зорко всматриваются в ночную жизнь Земли – выслеживают разных злодеев, а поутру Господь обо всём от них узнает. Когда ж Луна отдыхает, они и в самом деле могут прилетать с нею на елань…

На всякий случай – вдруг кто ненужный узрит её возле света – Заряна оттеснилась в темноту, где слилась с ночью, будто увязла в саже. Там она пошеборшила больно сочной для осенней поры травою и затихла…

Голова её заново притуманилась дремотой, в сонном представлении поплыли смутные чудеса: вот бы из лесу опять послышалось родное пение. Только на опушке показался никакой не Парфён. А выкатил из чащи на елань этакий косматенький многолапый муравей величиной с кота.

Мордахой тот муравей и в самом деле пошибал на Котофея Иваныча. Разве что усы были куда как длиннее кошачьих и расходились на стороны этакими лучами. Да и сам он весь теплился огромным белым светляком.

Котофей катил на задних лапах, передними выкручивая так, словно пытался сотворить некий символ, но его никак не устраивал узор. Потому он опять и опять распускал лапки, чтобы тут же сплести новое изображение. При этом он смешно сердился, фыркал в усы и… похихикивал. Заряне показалось, что неудачу свою творит он умышленно: желает распотешить её. Она и в самом деле почуяла безбоязненность, даже выпустила в траву смешинку. Тут же, правда, опомнилась, но Котофею, знать, хватило и такой её смелости, чтобы без дальнейших выкрутасов взять и запеть родным для Заряны голосом:

Пел Котофей Иваныч, а глаза его сияли зеленоватым озорством. И столь они были ясными – звёзды небесные и только!

«Скажите на милость – каково умел да глазаст! – думала Заряна. – Хитёр! При его уме почему бы и не распознать мудрёную науку врачевания? Почему б и не поставить на ноги расшибленного Парфёна?»

Покудесил Котофей Иваныч, попел – промялся. Устроился недалече и давай траву уминать. Быстрыми лапками стебли срывает и в рот. Оголодавшую Заряну завидки взяли: хорошо лунатикам живётся – еда всегда под рукой. Людям бы так.

Глядит она, слюнки глотает. А Котофей наворачивает – за ушами трещит, лапы так и мелькают. Сам же озорно в сторону Заряны поглядывает, как бы приглашает харча своего отведать.

Сорвала Заряна стебелёк, зажевала, подивилась: вкусно-то как! Подивилась, села в открытую и тоже давай уписывать.

Закладывает за обе щеки, а трава сочная, сладкая: и не лапша на молоке, и не спелая с куста смородина, и не ядрышко ореха таёжного – все вроде вместе.

Отродясь не пробовала такой еды.

Сидит Заряна, уплетает за милую душу, сама думает: «Лунатики не сегодня обжили елань и не завтра намерены покинуть её. Вон какое поле возделано, корму сколь насеяно. Не о нём ли Парфён упоминал, когда держал ответ перед селянами?»

А в деревне переполох: Заряна пропала.

Древние бабки цепляются друг за дружку (потому как доброму народу не до них), верещат треснутыми голосами:

– Второ пришествие ли, чо ль, наступат?

– Кто? Понкрат? Етот могёт. У яво кровя – кипяток.

Ребятня большакам под руку суется, затрещины хватает.

А что про Улыбу сказать, так проще народ послушать.

– До пены избегался бедный.

– Все облески обшарил, буераки излазил.

– В тайгу молодайка запала!

– Бог милостив, найдётся. Зверь ноне сытёхонек – не тронет.

Никому не хотелось до сознания допустить, что пропажа Заряны хотя бы тонкой паутиною связана с Шептуновской еланью.

Пытался и Парфён отогнать от себя большой страх. Но близилась ночь, а с нею и вывод: надо идти в дальние поиски.

Покуда накапливалась в Улыбе такая необходимость, люди на месте не стояли. Они сходились, расходились, делали повседневные дела. Несколько мужичков нашли причину заглянуть до Костромы, который держал питейный погребок под вторым ярусом высоких своих хором. Так вот перед теми мужичками Спиридон и высказался:

– Это как же получается? О бочках о чужих Парфён сумел вперёд угадать, а о супружнице так-таки ничего и не знат? Да в жизнь тому не поверю.

– А чему поверишь? – спросил кто-то.

– Парфён Заряну сам… нечистому запродал, а теперь Ваньку валяет…

– Что ты треплешь языком, как собака хвостом?

– Вытянись у меня хвост, – взъерепенился Кострома, – ежели её не унесло на Шептуновскую елань.

И хотя подпитое собрание в глубине души перекивнулось с ним согласием, однако его запевку никто не подхватил: кашель всякий и тот затих. И вдруг, на девятый [128] Девятый глас, или драть козла, – пение невпопад. Спиридонов глас, непонятно кто посулил глухо, но разборчиво:

– Будет тебе хвост.

Ровно кипятком окатило Кострому: весь скраснел, испариной покрылся, каждого из мужиков оглядел: кто, мол, тут смелый такой?! Но высмотрел лишь то, что у протрезвевших от страха мужиков рожи лютым морозом сковало. Тогда Спиридон и себе краску с лица потерял: побелел настолько, что мужики пересилили свою стужу, нащупали шапки и гуськом потянулись до порога.

Последний «гусёк» не перенёс напиравшего со спины страха, поторопился и обступил впереди идущему запятку до вскрика. Тогда передние смекнули, что задних уже хватают и… закрутился по улице осенний лист, подхваченный вихрем улепётывающих ног.

Остался Кострома один. До стеночки прижался; убежать не может – дверь полая, а пройти закрыть – силы нету.

В это время взяло что-то и зашеборшало над перекрытием, там, где на втором ярусе располагалась целовальникова контора. Понесло сквозняком – свечи погасли. В темноте увидал Кострома, как просочился сквозь перекрытие клубок света, распустил кошачьи усы, зелёными зрачками нашёл его у стены и повторил посулу – насчёт собачьего хвоста. Спиридон и рявкни на весь особняк боевой трубою полный сбор. А кому было собираться, если жил он бирюком? Убрать в доме приходила на час сторонняя хозяйка. А новый работник? Так тот был на дворе. Покуда услыхал крик да сообразил, что это хозяин блажит, да пока дотопал до питейки – Кострома уже валялся на полу тряпкою, хоть ноги обтирай.