Игорь Савельев - Лицей 2018. Второй выпуск [антология]

— Каким приглашением?

— На творческий вечер.

— Само собой, — сказал я. — Во-первых, его включили в программу задним числом. Во-вторых, я валюсь с ног от усталости.

— Максим, выслушайте меня, — сказал Август Анатольевич. — По контракту вы вправе игнорировать любые пункты в программе, не связанные с тренингами. Литературные встречи — как раз из таких пунктов. Более того, с человеческой точки зрения я тоже на вашей стороне. Никакие стихи заранее не оговаривались, это просчет организаторов, а не ваш.

По интонации чувствовалось, куда клонит шеф. Вот-вот решительное «но» перевесит все прочные «да».

— Но есть тонкости, так? — сказал я.

— Вы и сами в курсе. Если уедете в гостиницу, в Нертенггове обидятся и оставят на тренинг отрицательный отзыв. Напишут, что в «Достоинстве» работают высокомерные гады, которые плюют на заказчиков.

— Провинциальные загоны.

— Из-за провинциальных загонов наш рейтинг упадет.

— Понимаю.

— Поэтому, Максим, не портите отношения с клиентами. Пожалуйста. В дальнейшем мы их внесем в черный список, а пока не провоцируйте их.

— Шеф, я сейчас никакой.

— Сочувствую, Максим. Голос у вас поникший. Давайте поступим так. Вы вернетесь в Москву и отоспитесь два дня. Нет, даже три. А уже потом возьметесь за отчет — без спешки, без давления. Честно изложите, с каким произволом столкнулись в Нертенггове. Пока же отправляйтесь на творческий вечер и обозначьте там формальное присутствие.

Пусть не думают, что мы пренебрегаем их гостеприимством. Договорились?

— Только ради того, чтобы исключить репутационные потери.

— Только ради этого. Через секунду я перешлю вам адрес художественной галереи, куда надо ехать.

Спустя мгновение я получил текстовое сообщение с адресом и дал таксисту команду поменять маршрут. Гребаная корпоративная этика с ее драконовскими правилами!

— У вас есть в коллекции что-нибудь тоскливое? — поинтересовался я у водителя. — Типа Шопена или «Радиохэд», например.

С самым невинным видом Рыжов встретил меня у художественной галереи, вычурной постройки в духе сталинского ампира, и протянул стаканчик с остывшим американо. Психолог притворился, будто мое возвращение поразило его.

— Отлично, что вы передумали! — Рыжов распахнул передо мной дверь, как швейцар. — Читать стихи или слушать музыку на плеере — это одно, а наблюдать за живым исполнением — всегда другое.

Закрадывалось подозрение, что надо мной издеваются.

По вахтерше в будке, по усатому охраннику с допотопной рацией, по настенному календарю у входа, по турникету с вертящейся в обе стороны планкой и доске объявлений, где афиши клеились вперемешку с правилами и предостережениями, моментально узнавалось казенное учреждение. Тем не менее экскурсовод, сухонькая старушка, именовала себя куратором, а выставочные залы — арт-пространством.

— Серпал Давидович предупредил, что у вас времени в обрез, поэтому покажу только самую необычную коллекцию, — сказала старушка.

Я поплелся за ней, обозначая формальное присутствие.

Экскурсовод привела меня в белый зал без мебели размером примерно с половину баскетбольной площадки. Полотна здесь и впрямь привлекали внимание — скорее сюжетами, нежели художественными приемами. Напротив, большинство картин были написаны небрежно, точно детьми, чья одаренность и свежий угол зрения вступали в досадное противоречие с нехваткой мастерства.

На одном из полотен над заснеженной тундрой воспарило бледное солнце, причем из контуров его лучей складывался хоть и не отчетливый, но легко угадываемый крест, замерший над ледяной пустыней, словно громадное распятие. На другой картине облаченная в белую рубаху девочка с соломенными волосами играла на скрипке, а ее тело ниже пояса самым грубым образом обрывалось, в результате чего туловище без ног будто врастало в непроницаемый черный фон.

Некоторые живописцы обладали совсем уж больным воображением. От изображения цветущего дерева на пригорке я отпрянул. Меня ошеломило, собственно, не дерево, а висевшие на нем, точно плоды, кости: череп, руки, ноги, позвоночник. Автор словно разбросал по ветвям кусочки пазла, в итоге собиравшиеся в человеческий скелет.

— Захватывает, — отреагировал я. — Сразу приходит на ум «Сатурн» Гойи, уродцы из экспрессионизма и прочие кошмарные сущности.

— Перед вами искусство иного рода, — сказала экскурсовод.

— То есть?

— Это творения страждущих. Из реабилитационного центра. Их учат живописи, чтобы они выплескивали на холст глубинные переживания. Так они освобождаются от мучений.

Странно, Рыжов со мной этим не поделился. Мог догадаться, что арт-терапия, да еще в таких смелых масштабах, заинтересует меня больше преобразований мэра.

— Толково, — сказал я. — Крупнейшие психологи одобрили бы. Появись такая идея в большом городе, сразу нашлись бы ушлые товарищи, которые бы навострились эти картины продавать.

— Ну-у, — протянула старушка задумчиво, — у нас их также продают. Музейную коллекцию из-за этого регулярно обновляем.

Возникла неловкая пауза. Чтобы не удлинять ее, я обратил взор на случайное полотно и начал его комментировать. В блюде на белой скатерти вместе с разрезанными плодами граната красовались лимонки с чекой, как из советских фильмов о Великой Отечественной. Я до того увлекся анализом, что не заметил, как над плечом нависла медвежья туша Рыжова.

— Нам пора в конференц-зал, Максим Алексеевич.

«Конференц-зал» на поверку оказался рядовым помещением вроде университетской аудитории. Расставленные буквой «п» парты ассоциировались скорее с планерками или студенческими семинарами, нежели с литературными перформансами. На стенах, крашенных в спокойный голубой цвет, висели пейзажи северных художников, городские и индустриальные. В дальнем углу возвышалась кафедра для чтецов, а рядом пристроился низкий, точно из подготовительной группы детского сада, стул. Вдоль трех стен тянулись рядами стулья для тех, кому не досталось места за партами. Я водил усталым взглядом по людям — юным, молодым, моложавым, увядающим, пожилым, обязательно оживленным. Некоторые смачно шмыгали красными с мороза носами.

Я присел у стены возле парня с дредами и пышными усами, рассудив, что по соседству с растаманом я уж точно буду незаметным. Рыжов также расположился на стуле у стены, но у другой.

Внимание приковывал старик внушительной, как у борца сумо, комплекции. Черный костюм размера XXXL дополнялся синей рубашкой и малиновым галстуком. Наиболее выразительной чертой распухшего от пьянства лица представлялись кустистые белые брови, в которых при сопутствующих условиях могла бы прижиться дружная колония вшей. Старик занимал целую скамейку на символической вершине той самой буквы «п».