Игорь Савельев - Лицей 2018. Второй выпуск [антология]

Растаман истолковал мой интерес к старику по-своему.

— Николай Витольдович Кагэдэ, — пояснил он.

— Который драматург?

— И драматург, и поэт, и прозаик. Еще он снимает кино и пишет картины. Его тут очень уважают.

— Человек-оркестр, — сказал я. — Наверняка и скульптор хороший.

Растаман не распознал иронию.

— Про это не знаю. Может, и скульптор.

— Наверняка по ночам лепит. Что-то вроде хобби.

— Главное хобби Николая Витольдовича — это охота.

Ясно. Из тех, кто любит на внедорожнике поехать в лес, прикончить из полуавтоматической винтовки кого-нибудь послабее и помпезно сфотографироваться с окровавленным трупом. Ставлю бутылку коньяка на то, что эта туша и курицу в поле не догонит.

— Я Тарас, — сказал растаман. — Был у вас на тренинге сегодня. Классно.

— Супер.

— Думал, вы о медитации расскажете.

— Как-нибудь в следующий раз.

Поправляя съехавший вбок галстук, человек-оркестр оглушительно чихнул. Его патриархальные брови вздрогнули. На многочисленные пожелания здоровья Кагэдэ откликнулся не менее оглушительным «спасибо».

— Открываем наше культурное мероприятие, — больше прожевал, чем произнес Николай Витольдович.

Он взял синий томик, лежавший перед ним, раскрыл на заложенной странице и выставил перед собой. Книга умещалась в мясистой ладони.

Читал Кагэдэ невыразительно. Первый текст повлек за собой второй — о «незыблемых трубах завода». Третий посвящался кондитеру Нате с густыми ресницами. Каждое стихотворение вызывало аплодисменты. После многочисленных просьб познакомить публику с чем-нибудь «из нового» человек-оркестр выступил с посланием молодому поколению, призывая «не дрейфить» и «не верить позитиву крутизны». «Нертенггова» в послании рифмовалась с «клево».

Для себя Кагэдэ сделал исключение, выступив с места. Остальных он неизменно приглашал за кафедру в углу. Бабка в шляпке и с веером безликим голосом рассказала о нелегком женском быте. Бард с одухотворенным лицом исполнил песню о принцессе с глазами олененка. Неопределенного возраста субъект в очках, хромая, приблизился к поэтической трибуне и застыл, всматриваясь в мятый лист. Подбодренный толерантными хлопками, он с заиканием прочел что-то бессвязное.

Последним перед публикой предстал самый юный из поэтов — мой сосед с дредами. Серьезным тоном он заявил, что завершает работу над повестью «Благие залежи», а в местном издательстве на днях выходит сборник его стихов «Луна на проволоке».

— Это мой опус магнум, — сказал растаман. — Счастлив презентовать заглавный стих с него.

Читал юноша с прилежным надрывом.

Из-за нехватки кислорода меня сильнее клонило в сон. Я не раз ловил себя на том, что прикрываю ладонью глаза, дабы никто не увидел моих сомкнутых век. Чтобы хоть чуть-чуть избавиться от напряжения, я закапал лекарство.

Если сон — это упражнение в смерти, то в смерти я упражняюсь все реже и реже.

Когда Луна На Проволоке закончил, Кагэдэ громко произнес:

— Теперь спросим у московского гостя, как он оценит вечер. Я не сразу сообразил, что обращаются ко мне.

— Здорово, — сказал я. — Разные темы, разные стили. Приятно, что в таком холодном городе живут люди с такими теплыми сердцами.

Против моего ожидания Кагэдэ не купился на лесть.

— Врет и не краснеет! — воскликнул он. — Считает, что только у него в столице лучшие книги, лучшие театры.

— Да я вообще в театры не хожу.

— Привыкли у себя моду там диктовать в Москве! В офисах торчите, на метро катаетесь. Боулинг свой любите. Не хотите жизни знать. Между тем вот она, настоящая жизнь, рядом!

Прежде чем я ответил грубостью, вмешался Рыжов.

— Николай Витольдович, успокойтесь, — сказал он. — Максим Алексеевич очень устал и тем не менее сам выразил желание прийти на вечер.

— Вижу, как он выразил желание, — проворчал Кагэдэ. — Да по его глазенкам ясно, как ему не терпится свалить отсюда!

— Николай Витольдович, возьмите себя в руки.

Кагэдэ проворчал насчет «столичных модников» и напоследок продекламировал строки о прощении врагам.

Аудитория зашевелилась. Ценители обступили патриарха, заткнувшего «столичного модника». Похожий на сельского сторожа, принявшего по случаю деловитый вид, он расписался на сборниках собственного авторства. Рыжов жестом позвал меня за собой.

В машине он на свой лад извинился.

— Он у нас импульсивный, — сказал психолог, будто речь велась о ребенке или больном. — Не держите на Николая Витольдовича зла.

— Таких на цепь сажать нужно.

— Сердце у него доброе. Уверен, он жалеет о своих словах.

— Вот уж вряд ли. Промолчу насчет его стихов, а сам он определенно страдает бредом преследования. Такое чувство, что ему везде мерещатся лживые и озлобленные москвичи.

— Вы преувеличиваете, Максим Алексеевич.

Я не прокомментировал. Я был до того измотан, что приблизился к опасной черте, за которой любой разговор заключал в себе взрывоопасный потенциал. Лишь бы добраться до гостиницы и свалить отсюда.

Отослав Рыжова, я рассчитывал подремать полчаса до отъезда в аэропорт, предварительно подготовив вещи. Я не большой любитель выворачивать в спешке карманы и перетряхивать в аэропорте чемодан, дабы найти запропастившиеся документы.

Сначала я не отыскал паспорт и билеты в пуховике и брюках.

Затем распотрошил чемодан.

Затем трижды осмотрел пустую тумбочку, вешалку, обувную полку и мусорную корзину в ванной. Вскоре палас был скатан в трубу, а на полулежали матрац, скомканная простыня, подушка и одеяло, выдернутое из пододеяльника.

— Может, обронили его где-нибудь, — предположила девушка с ресепшена. — А вдруг.

Я едва справился с острым желанием дать ей по зубам, выдрать ей челку. Окажись рядом добрый человек, который вложил бы мне в руку биту, ей бы несдобровать.

— Мне нужен ключ от прежнего номера. Который без удобств.

— Не кричите, пожалуйста.