Ксения Драгунская - Заблуждение велосипеда

Эта комната с окном, но без света – приют, кров, «флэт», пристанище, здесь все живут, едят, пьют, ночуют, целуются, музицируют, готовятся к экзаменам.

Является второй Саня и говорит своему другу виновато:

– Сань, у меня тройбан по французскому…

– А в лобешник? – прищуривается первый Саня. Он уже порядком назюзюкался сухого. – Без стипендии нас оставил, упырь!

Читаем стихи, пьем кислое вино и говорим о том, что будет дальше. Начало весны восемьдесят третьего, Андропов у руля!

Сане приходит светлая идея пойти к американскому послу, водички для чая попросить.

– Я из кухни в окно видел, у посла камин топят… Пойду вот и попрошу воды, что, не даст? Он же должен дипломатические отношения с нашим народом поддерживать, ему за это деньги платят…

Трепетно прощаемся с Саней, некоторые планируют встретиться с ним через несколько лет после похода к американскому послу за водичкой. Кто-то советует уже сегодня же слушать новости по «голосам».

А этот псих берет чайник и преспокойно валит!

Приходит Костик Чеславин. Вот так встреча! Друг и дразнитель моего детства. У него длинные волосы, подобие бороды и разрисованные драные джинсы. Не диво, что недавно забрали в милицию и сильно избили.

– И правильно! Нечего ходить как чучело, – оценила любящая мама, навещая его в больнице.

– Работаю тестером ксенофобии, – улыбается он. Сбоку зуба не хватает, вот ужас…

Курит одну за одной, беломорины. Из универа ушел в академку. Работает дворником. Жена Аня учится в институте. Живут рядом, через переулок.

Дальше читаем стихи.

Число и другой парень, полный и бледный Сева, все время спорят, даже ругаются, из-за стихов.

– Такие, как вы, примазываются к любому движению, чтобы немедленно опошлить его одним своим видом! И исправить вас, перевоспитать невозможно. Поэтому вас надо только уничтожать!

– А такие, как вы, выдумывают свои идеи только затем, чтобы тут же их продать, предать, просочиться в официальную культуру хотя бы на правах альтернативы… Вот и Иван Жданов, на радость мракобесам, начал писать гладкие стишки…

– Да? А Заболоцкий? Он тоже писал силлаботонические стихи, просто для того, чтобы его снова не отправили в тюрьму и не били сапогами по почкам… Что ж, обвинять его теперь за это?

– Ты хочешь сказать, что всем надо готовиться к очередной порции репрессий?

– А ты что, не хочешь этого сказать? Ты видишь, кто руководит страной? «Превратим восемьдесят третий год в тридцать восьмой…»

И дальше все в таком же духе, со словами «парадигма» и «дендрологический код».

– Надо, чтобы стихи печатали, – говорит прилежная девушка с косой, провинциального вида. – Чтобы все стихи можно было напечатать. Прочитать. Чтобы обсуждать можно было не по квартирам. И не друг другу читать, а ценителям поэзии, вот…

– Ага, жди, – огрызается Число. – Выйди вот на Красную площадь и читай. Тут же ценители набегут. В штатском…

– Да погодите вы, – мирно говорит Миша. Он единственный совершенно трезвый. – Будет вам все.

И стихи любые напечатают, и концерты, и картинки, и музыку играй какую хочешь…

Никто не верит.

– Я вот хочу на Пасху всю ночь ходить по Москве, из храма в храм, – говорю я, меня «заедает», что недавно не пустили на Пасху в храм, коодовцы стояли, пропускали старушек, а молодежь нет. – Но этого никогда не будет. Вот этого уже точно не будет никогда-никогда.

– Да будет, будет… – улыбаясь, говорит Миша, крутя в руках бумажки, непрерывно складывая самолетики. – Такое будет, чего мы даже себе вообразить сейчас не можем…

Вот так оптимист! Значит, он и на окно тоже надеется, что вот в один прекрасный день плакат отдерут, и он выпустит весь свой бумажно-воздушный флот в освобожденное окошко…

Является в дугу пьяный Саня с чайником, полным воды.

– Посла нету дома, – сквозь гомон объявляет он. – Посол уехал в Загорск, на богомолье… Зато там мент один в будке, Валера, во такой парень, из-под Таганрога… А на Николопесковском трубу прорвало, воды – залейся…

– Ну, ставь чайник, – велит Миша.

– Душно как, – говорит кто-то. – Как вы тут, без окна…

– Вот не надо этих намеков! – громко возмущается Число. – На нашем торце висит плакат! И мы гордимся этим! Это большая честь для нашего «флэта»! И никакие там эти ваши окошки и свежий воздух нам просто ни к чему! Правда, Миша?

Миша кротко улыбается.

Пора домой.

Уходя, замечаю, что рядом с Мишиным стулом – костыль, и одной ноги у него нет, до самого бедра.

Самолетики…

Беру зачем-то один с собой.

Саня провожает меня до Садового, на троллейбус.

И из этого оттаивающего города, где на бульварах деревья стоят по колено в воде, но у деревьев не бывает колен, и вода доходит им до той высоты ствола, где у человека обычно колено, – переулками, проходными дворами, там спят усыпанные многими поколениями тополиных листьев старые автомобили, арками и подворотнями, к метро, на станцию «Ботанический сад», травяным берегом Яузы я попадаю в первое сентября этого же года, в актовый зал Института кинематографии, на вручение студенческих билетов…

На последнем из творческих экзаменов, собеседовании, сидел Евгений Иосифович Габрилович. Увидев мою фамилию и отчество на экзаменационном листке, он перво-наперво спросил:

– Ну, как там ваша дача? Я ведь тоже этот дом купить хотел, но ваш папа задаток быстрее привез.

И собеседование пошло как-то душевно, едва ли не по-соседски.

(Целую Вас, критик по имени Андрей, любитель творческих династий!)

Мы обожали Евгения Иосифовича! В последнее время он уже совсем плохо видел, и работы надо было читать ему вслух, приезжая в Дом ветеранов кино в Матвеевское.

– Что, деточки, – ласково говорил он, – не знаете, как разговорчик между персонажами поестественней завести? Посадите их поудобней, дайте в руки жареную курочку…

Может, именно согласно этому совету у меня в пьесах герои постоянно жрут и пьют.

Мы с Катей Светловой поступили в институт лучше всех, набрали максимальные баллы. Чудной институт – там встречаешь тех, с кем обучался в детском саду, бывших узников литфондовского детского сада. (Опять целую Вас, мосье Андрей-фамилии не помню, «губами в лицо» Вас целую!!! Чмок-чмок. Мпыц-мпыц.)

И детский сад смешной, а уж институт и подавно…

Мы с Катей набрали по тридцать девять с половиной баллов из сорока возможных – пятерки по всем вступительным плюс аттестаты по четыре с половиной. Одной из нас, достойнейших, полагалось торжественно принять от пятикурсников символический студенческий билет. В этой связи с нами, с каждой по отдельности, беседовал проректор по учебной работе Корытковский.

Побеседовав кратко со мной и повертев в руках наши с Катей личные дела, этот седой дядя сказал кому-то из своих соратников, находившихся тут же: