Павел Мейлахс - Шлюха

Но дело было не только в ней. Дело было и в нем самом. Стоило ему только представить себя с ней вне махона, как он моментально сознавал, насколько они чужды, несовместимы, неинтересны, бесконечно чужды друг другу. Только в махоне, среди стольких внешних ограничений, их отношения и могли как-то тлеть. Она, похоже, прекрасно это понимала, хотя вряд ли об этом хоть раз задумывалась, и такое положение вещей ее вполне устраивало. Его же — нет.

Все чаще он думал, что пора бы кончать эту мутотень. Ни тпру ни ну. Надо бы кончать, да… К ней тянуло, и все тут. Любые аргументы были бесполезны.

Тем чаще он появлялся пьяный. С алкоголем было легче: он притуплял чувства. Да и притворяться легче, точнее, легче быть искренним. Марьяна не одобряла его пьянства, но ему было все равно. Во время каждого сидения он по нескольку раз отлучался за пивом. Охотно поил и «девчонок».

«Девчонки», кстати, относились к Саше неплохо, хотя и несколько снисходительно, как к интеллигентному безобидному недотепе. Саша был вежлив и даже предупредителен с ними, что одобрялось, хотя и с усмешкой; еще, что очень важно, он был не жмот. Правда, больно уж он для них был диковинный фрукт. А любая диковинность, непонятность воспринималась ими как скрытая угроза, каверза. Например, вполне обычный интеллигентский юморок, даже адаптированный, совершенно тут не проходил — вызывал недоуменное молчание или недоуменное переспрашивание, и Саша его быстро оставил.

Была одна проститутка — лет хорошо за сорок, Саша, вечно молодой, по инерции продолжал считать таких старухами. Как-то раз, в процессе всеобщего питья, она сказала между делом, как нечто само собой разумеющееся: «Ты же мальчик наш сладенький». Даже так.

Один раз Саша выходил из махона, пьяный и хмурый, все мусолящий их до отчаяния ясные, безысходные отношения. Все было плохо, как обычно. Только что он зашел с ней, что ему было, разумеется, совершенно не нужно, но заходить время от времени было необходимо: иначе бы его рано или поздно просто вытурили отсюда, а так он был все-таки постоянный клиент, доход заведению. Заходить с ней — это было еще одно испытание, когда хотелось бежать отсюда, куда глаза глядят; один на один, без поддержки подруг, музыки, заходящих и уходящих клиентов, выпивки — это было уже чересчур. Не говоря уж о том, что каждый такой заход образовывал огромную брешь в финансах.

И сейчас все было как всегда.

Только что он лежал, голый, на топчане, а она, тоже голая, сидела у него в ногах, прислонившись к стене. Ничего с ней делать ему, конечно же, не хотелось. Но она, благодаря какой-то странной трудовой добропорядочности, как правило, настаивала, чтобы все-таки раздеваться. В конце концов ему было все равно, голым лежать или одетым.

— Тебе денег-то не жалко просто так отдавать? — спрашивала она.

Она пыталась начать некие эротические действа, но он говорил, что не стоит, он заходит, чтобы побыть с ней наедине, — и это было отчасти правдой, он все еще пытался делать какие-то поползновения к сближению, после чего всякий раз почти что зарекался. И она, немного посопротивлявшись: «Ну чего ты? Ну чего уж, раз пришел?», оставляла его в покое.

Вот и сейчас она попыталась подстимулировать этого неудачника между ног. Он полежал некоторое время.

— Брось ты его на хер…

Она убрала руку.

— Ты такой противный пьяный, ф-ф-у…

— Противный? Хм… Хэ-хэ…

Она сидела, молчала, погруженная в свое обычное созерцание чего-то внутри себя, чего-то вечного, унылого, угрюмого, безнадежного, несдвигаемого. Наверно, это было ее единственным состоянием, когда она оставалась одна. С ним она и была почти одна. Надо отметить, молчать с ней было не слишком трудно, уж очень было видно, что она не испытывает ни малейшей неловкости. Можно говорить. Можно молчать. Какая разница.

— Как тебе кольцо?

Она показала кольцо на левой руке, перстень, ярко-зеленый, крупный, выпуклый, напоминающий какого-то тропического жука. Он посмотрел на перстень.

— Хрен его знает. Не силен в этом.

— Да ну-у тебя…

Голая комната. Стены. Его шмотье, развешанное по стене. Клеенчатая душевая занавеска. Гадость.

— Сколько уже мы лежим?

Она пожала плечами.

Молчание.

— Ладно. Пойду, пожалуй.

Он резко сел, спустив ноги вниз, нашаривая башмаки с носками в них.

— Пошел? Ну давай, — она опять пожала плечами, как бы не зная, что возразить.

Он оделся, обулся, не глядя на нее. И двинулся к выходу, осознавая, что это лучшее, что он может сделать.

— Ну, покеда, — все так же, не глядя на нее.

— Пока.

Сейчас надо пойти залить горе. Он быстро проинспектировал содержание карманов шорт. Одна тяжелая желтая мелочь, хоть и много.

— Марьяна, пять шекелей дай до завтра.

— Жри на свои.

Холодно сказала, зло. Нелюбовь к его пьянству было, пожалуй, единственным активным чувством, которое она испытывала к нему; хотя это была нелюбовь к пьяным вообще, лично он тут был ни при чем.

— Да чего ты, я же завтра отдам, ты знаешь.

— На свои жри.

Все так же упрямо. Бесполезно разговаривать. Через мост придется домой переть. Ну да хрен с ней.

Он вышел и медленно пошел, глядя под ноги. Завязывать надо эту петрушку. Завязывать…

— …Больше не видел здесь. Ясно?

Перед ним стоял какой-то тип. Высокий, широкие плечи, спортивная фигура. Саша его вспомнил. Из тылового, так сказать, обеспечения махонов. Тыловики-то здесь самые и опасные. Приблатненные в разной степени. У этого морда, правда, не блатная, а скорее какая-то ментовско-военная. Все это Саша вспомнил, увидел в одно мгновение. Но смысл услышанного как-то до него не дошел. Он ничего не понимал. Немного поодаль от типа, сзади, стоял еще один, у него был канонический вид нового русского блатного: раскормленная будка, короткая стрижка, могучие жирные лапищи в татуре. Прикрытыми глазами он лениво оглядывал Сашу, какая-то лениво-палаческая лень была во всем его облике.

— Э-э, ребята… — начал было Саша.

— Ясно, блядь?!!

Саша увидел, как у того вспыхнули глаза, и не по-хорошему — очень не по-хорошему — изменилось лицо. И Саша понял, что надо отвечать и что отвечать можно только одно.

— Ясно, — сказал Саша слегка осипло.

Ему было ничего не ясно, он совершенно обалдел, он даже толком не испугался, но что-то в нем моментально сработало, и он понял, что это сейчас единственно возможный ответ. Тип молчал и смотрел на него. Саша тоже молчал. И внезапно он понял, что надо идти. Сейчас, сию секунду. И он быстро пошел.

Он шел и шел, ничего не думая. Он знал только, что скоро будет поворот, он повернет и скроется с их глаз, оказавшись среди людей; а сейчас вокруг никого, ни единой души. Но до поворота надо еще дойти.

И он дошел. Никого позади себя он не слышал. Оглянуться он не посмел, даже когда дошел до поворота. Ну, все.