Павел Мейлахс - Лунный алхимик

А солнце светило уже высоко. Я пригляделся к траве — на ней ни росинки. Значит, утро было не такое уж раннее? Или перестало быть ранним, пока я ходил.

А завтра опять день.

Лицо у нее, пожалуй, было тяжеловато, что подчеркивала короткая желтая стрижка, без особых примет, зато — глаза! Персидские (ни разу не видел, но готов поклясться). И, кстати, она была в отличной форме.

Мы в той же самой кафешке. После знакомства на сайте знакомств.

— И как проходят твои дни? — начала разговор она, как только мы уселись.

— Проходят…

— Понятно, что проходят, у всех у нас проходят, как жизнь, спрашиваю?

Ее глаза смотрели изучающе. Даже беспардонно изучающе. С легким смешочком.

Мне стало интересно. Я заново посмотрел на нее.

— Ты что кончал?

— Философский.

— Ишь ты… Так ты философ? — спросила она с некоторым пиететом, но персидские очи смеялись.

— Неа. Просто преподаю философию в одной конторе.

— В философской?

— Да какой там… Но кафедра там есть.

— А что за контора? Чему там учат вообще?

— А шут его знает. Когда-то, вроде, знал, да забыл уже.

— Прямо так-таки забыл?

— Ну, не то чтобы совсем забыл, конечно. В общих чертах знаю. Но времени прошло много, не знаю, куда она эволюционировала. Работаю, и слава Богу. Да черт с ней.

Она помолчала. Думал, спросит про зарплату, но она спросила другое:

— А почему ты поступил на философский?

— Умным хотел стать. Тогда мне это казалось важным.

— И стал? — Персидские очи смотрели внимательно, без смеха.

— Думаю, да, в общем и целом. Поумнел — это уж во всяком случае.

— А расскажи.

— Что рассказать?

— Да про твой философский. Про учебу твою. Про работу.

— Тебе это интересно?

— Конечно!

— Ну, не знаю. Преподы меня хвалили. Один даже выделял. Как-то сказал мне: если вы не будете заниматься философией, то станете несчастным человеком. Я действительно учился с полным усердием. А с середины как-то забил.

— И стал несчастным?

— Да черт знает. Шибко счастливым действительно не стал.

— А почему забил?

— Да оно само как-то забилось. Стало неинтересно. Но кончил вполне прилично. А потом тот самый препод и пристроил меня в мою контору. Он вообще был влиятельный. Ну, относительно. Вообще, по жизни мне много помогал. Я даже дома у него иногда бывал. Подолгу иногда говорили. И узнал я много от него — по тем временам это была экзотика. Потом, сама знаешь, проще стало, но тогда… Натасканный был, жуть. Чего только не знал. Кроме философии еще и историю, и языков тьма, включая мертвые.

— Он был твой сэнсэй?

— Нда… Пожалуй, можно и так сказать. «Сэнсэй»… Где ты этой гадости набралась?

— Ну почему сразу гадости? Сэнсэй — это вежливое обращение.

— Хорошо. Я его, конечно, разочаровал, но он хороший дядька был. Здорово помог.

— А сейчас он где?

— Помер. Давно уже. Он старый был. Когда был жив, даже подхалтурить получалось. Теперь все это накрылось.

— А ты теперь такой, как он?

— Шутишь?! — Я даже рассмеялся, совершенно невольно. — Я — дилетант. Для конторы сойду — не больно им философия сдалась, — но я не философ. Чтоб таким стать — это надо над книгами всю жизнь сидеть, да еще и думать постоянно. Это как минимум.

Она задумалась. Чувствовалось, что думает про меня, переваривает.

В общем, мы разговорились. Она и про себя кое-что поведала, теперь уже в основном я задавал вопросы. Но ничего особенного я про нее не узнал. Дети, бывший муж, работа… В общем, дребедень. Такая же, как у меня, как у всех. Дело было не в житейских обстоятельствах, дело было в ней самой. В ней чувствовалась какая-то жадность к жизни, будь то Тарковский или Антониони, походы на байдарке или шашлычок под водочку, Климт или Гауди (натасканная оказалась) — то, что начисто отсутствовало у меня. И меня к ней тянуло. Я заряжался от нее, как от батареи. Мы говорили и говорили, нас обоих несло, как потоком. Много смеялись — она так самозабвенно ржала, не боясь показаться «неженственной»! Она была благодарным слушателем. И щедрым рассказчиком — куча у нее была всяких-разных историй.

Я был как под мухой.

С чего-то вырулили на тему надежды. Вернее, как: говорили об авторской песне 1960–1970‑х. Мне они нравились: Визбор, Ким, Городницкий. Но я предпочитал Высоцкого, а она — Окуджаву. «Я вновь повстречался с надеждой». Я и ляпнул:

— Хуже надежды нет ничего. Когда ее нет, люди — спокойны, когда есть — они начинают метаться.

— Что-то новенькое.

— Да нет, старенькое. Не я это придумал.

Она помолчала. Потом сказала:

— А ты действительно колоритный персонаж.

— А то!

Заговорили о счастье.

— Счастье — в спокойствии духа, — важно изрек я.

Я не стал говорить, чьи это слова, а она не спросила. Я продолжил:

— Да хоть на сайт наш взгляни. Чуть ли не у всех там: «душевное равновесие». Всегда люди это понимали.

— А твой дух спокоен?

— Нет.

— И почему?

— Не знаю. Какие-то химеры не отпускают. Надоели до чертиков, но не отпускают. «Надежда» не убита.

Она спросила меня, во что я верю.

— Я верю, что только то, что мы видим, то и есть. А остального, соответственно, нет. Это если коротко, не вдаваясь.

Она, похоже, удивилась. Не сказанному, а той простоте, с которой сказанное было сказано. Она стала что-то говорить в ответ, но я не слушал.

Короче, я позвал ее к себе.

— А не опасно? — уже с хорошо знакомым смешочком.

— Опасно бумаги подписывать. Все остальное — не опасно.

…Я уже на ней (ну и кожа у нее — на год младше меня!), все хорошо, как вдруг почувствовал… Э-э-э, вы че!

Ни туда ни сюда. Вернее, сюда-то как раз можно, туда — нельзя. Ясно. Кина не будет. Только начал, твою мать! «Got in and got soft».

Я сел на кровати. Глянул на это обвисшее позорище…

— Да что за гадство! — заговорил чей-то голос, вроде бы, мой, — ведь стоит же он! По утрам так стоит, когда не надо. А когда надо… Сука!

Поймал себя на том, что оправдываюсь самым жалким образом, и заткнулся. Она тоже молчала. Я боялся на нее смотреть.

…Однако пауза затягивалась, делаясь все более и более невыносимой…

— Может, я подуспокоюсь, и мы еще… — начал было ныть я, нимало не веря, что будет какое-то «еще», но она вдруг сказала:

— Иди ко мне.

Ась?

— Ну давай, иди, иди… — эти слова прозвучали уже тише, сходили на шепот…

……………………………………

Всегда можно что-нибудь придумать. Опытная она оказалась, не то что я, лось сохатый.

— Может, останешься?

Но она лишь рассеянно, но твердо покивала в смысле «нет», вглядываясь в телефон, вызывая такси.

Между тем ночь продолжалась. Ничто не могло ее отменить.

Дверь за ней захлопнулась. И, как ни странно, я испытал облегчение. Я остался один. Не было сейчас человека, который был бы более один на всей нашей сваренной в мешочек планете. И я был рад этому. Все как всегда. Уже много лет.