Марк Леви - Влюбленный призрак

– Мой тоже, хотя они в разном положении…

– Я думала, он…

– Где, кстати, сейчас ваш отец? – перебил ее Тома́.

– Присутствует при кремации, – ответила Манон, отвернувшись.

Ее взгляд был устремлен вглубь парка, где за кипарисами виднелась крыша отдельно стоявшего здания.

– Я не смогла, – грустно призналась она.

– Я согласен, – сказал Тома́, – но от платы отказываюсь. Что мне играть?

Манон инстинктивно уронила голову ему на плечо, ее глаза были полны слез. Тома́ принялся ее утешать, не смея взять за руку. Он нашарил в кармане пачку бумажных платков.

– Возьмите.

Манон вытерла глаза и внимательно на него посмотрела.

– В чем дело? – спросил Тома́.

– Ощущение дежавю. Идемте, я покажу, где вам расположиться.

Они направились к мавзолею. Раймон шел рядом, еще более невесомый, чем обычно. Прежде чем уйти, Тома́ захватил со скамейки матерчатую сумку, про которую едва не забыл.

Проводив его к органу, Манон сразу отошла. Появление первых приглашенных не позволило ей рассказать, как пройдет церемония. К счастью, органист оставил на пюпитре партитуру, разложенную в нужном порядке, а также листок с поминутным расписанием произведений. Тома́ не отказался бы порепетировать, но под куполом уже собралось немало народу. Он склонился над клавиатурой, пытаясь сориентироваться во множестве клавиш и кнопок. Электроорган мог звучать как скрипка, как гитара, как кларнет, как ударные, как гобой… как целый оркестр! Тома́ робко коснулся клавиши с изображением рояля и взял звучный аккорд.

– Неплохо… – пробормотал он, подстраивая звук.

Он посмотрел на матерчатую сумку с отцовской урной, которую успел спрятать за алтарем, и продолжил знакомство с инструментом, осторожно трогая клавиши кончиками пальцев.

Зал заполнился. Приглашенные, стоя перед своими креслами, молча склонили головы. Манон сторожила дверь, ветерок шевелил подол ее легкого платья. Повернувшись к Тома́ (он увидел, что глаза у нее красны от слез), она подала сигнал, что можно начинать.

Сначала он играл «Лунный свет» Дебюсси – без партитуры, потому что часто исполнял эту вещь и помнил ее наизусть. Его пальцы легко летали по клавишам, сопровождая внесение в мавзолей праха Камиллы. Бартель вручил урну дочери, та водрузила ее на алтарь. Бартель, встав у пюпитра, торжественно продекламировал строки Ламартина:

– Давние и верные друзья, вы собрались, чтобы проводить мою супругу в последний путь…

Тома́ воспользовался передышкой, чтобы глазами найти в зале отца. Тот устроился в третьем ряду и в заметном волнении не отрывал взгляд от алтаря.

Пока Бартель произносил надгробную речь, Тома́ разбирал ноты. Следующая часть вызвала у него сильное удивление.

– «Глория» Вивальди на фортепьяно?..

Он вовремя вспомнил, что чудо-инструмент – это скорее синтезатор, чем «Стейнвей», и включил кнопку «скрипки», спеша узнать, что получится.

Его ждал чудесный сюрприз: зал наполнило великолепное пение струнных. Тома́ стал с пылом исполнять произведение, гармонизируя прерывистый, безудержный ритм партитуры. Неожиданности далеко еще не были исчерпаны: в том месте, когда должен был зазвучать хор, гости дружно встали и запели: «Gloria, gloria, gloria, gloria, in excelsis Deo» [6] «Gloria in excelsis Deo» ( лат .) – «Слава в вышних Богу», начало христианского гимна, известного как «Глория» и «ангельский гимн», входящего в чин католической литургии. – Прим. ред. , как будто всю жизнь только это и делали.

Тома́ заиграл с еще большим напором, у него уже было впечатление, что он управляет целым оркестром. Осуществлялась самая заветная его мечта, и с каким великолепным результатом! В конце зал не выдержал и разразился аплодисментами. Исполнитель по своей привычке встал с табурета и под гневным взглядом Бартеля почтительно раскланялся.

Настала очередь старого друга Камиллы сказать о ней несколько слов. Он говорил о ней с нежностью, восхищением и юмором, не сомневаясь, что она наблюдает за ним с небес.

Тома́ не стал слушать дальше и положил на пюпитр третий нотный листок. Прочтя первые строки, он остолбенел. Сначала он подманивал Манон робкими жестами, потом замахал руками.

– Кажется, вас зовет органист, – сказал ей один из скорбящих.

Манон помахала ему в ответ и только после этого сообразила, что надо подойти. Под речь старого друга Камиллы она встала и подошла к Тома́. Тот прошептал ей на ухо:

– Кажется, здесь дальше какая-то ошибка!

– Никакой ошибки, уверяю вас, все идет по плану.

Тома́ бросил взгляд на партитуру:

– Неужели Stayin’ Alive «Би Джиз»?

– Я не успела вас предупредить. Мама хотела веселых похорон, таких же, как она сама. Знаете, как джазовые похоронные процессии в Новом Орлеане, когда в иной мир умершего провожает музыка? «Иной мир, – говорила она, – тот, где осуществятся все наши мечты». От джаза мама не фанатела, зато она была королевой диско. Довольно необычно, печать эпохи… Отец был против, но при поддержке ее друзей я держалась как могла, и в конце концов он уступил. Не волнуйтесь, все будет хорошо – тем более что вы играете блестяще, я под огромным впечатлением!

Когда Манон вернулась на свое место, Тома́, до того не сводивший взгляд с партитуры, заметил, что гости сняли немодные пальто и плащи, оставшись в еще более немодных, попросту невероятных нарядах.

На женщине во втором ряду заблестел комбинезон семидесятых годов, на ее соседе зазеленели брюки клеш, на ком-то пылала оранжевая водолазка и синели гетры, одна женщина натянула платье в стиле буги-вуги, другая – серебряную рубашку, кто-то вырядился в костюм в крупную клетку, кто-то переливался серебряными блестками. В проходе красовались чьи-то ноги в ажурных неоновых легинсах. Там и сям мелькали золотистые перчатки, огромные очки и очки-«бабочки», широкие галстуки кричащих расцветок, шляпы «борсалино» и разномастные фуражки. Карнавал, да и только!

– Так что ты говорил перед началом? Что это будет не танцевальная вечеринка? – насмешливо спросил отец, восседая на алтаре.

Под куполом завращался зеркальный шар, бросая отблески на стены, витражи, урны в застекленных нишах.