Гейл Форман - Я сбилась с пути [litres]

Две недели в доме в одиночестве. Это повлияло на человека. Все эти годы в доме в одиночестве с моим папой. Это тоже повлияло на человека.

Я понял это, пока бродил по пустому дому и ждал, что кто-то позвонит, придет, произнесет мое имя.

Никто не объявился. Да и зачем? Я уже умер.

Дождь продолжал лить, телефон и дверной звонок продолжали молчать, а я рылся в папиных вещах. Без него, кто объяснил бы все происходящее в контексте, заставил думать, что если это не нормально, то типично, или просто без папы, я понял, что вода уже какое-то время кипела.

Под его кроватью я нашел коробку со стабилизаторами настроения, таблетками, на принятии которых настояла мама, если после смерти Мэри он хотел сохранить полную опеку, таблетками, которые я каждый месяц забирал в аптеке в городе, таблетками, для проглатывания которых я каждый вечер перед сном наливал стакан воды. Он копил их. И, судя по всему, годами.

Рядом с этой коробкой стоял старый чемодан Мэри. Внутри лежали блокноты, в которых он записывал свои теории, почерпнутые из многолетних просмотров документальных фильмов: исцеляющие древесные лягушки и полная уверенность, что лечение рака Мэри находится в нашем лесу. Про мужчину, который написал самый длинный роман в истории, обнаруженный лишь через несколько лет после его смерти, и начал поиск того, что мог бы оставить после своей смерти. Один про эмпатов, еще один про суицидальный туризм и еще про видящего слепого. Множество страниц с заметками, рисунками и цитатами. Это казалось достаточно нормальным. Нормальным для папы. Пока я не дошел до вступления про людей, которые научились использовать все сто процентов своего мозга.

Папа исписал много страниц про этот документальный фильм. Согласно его заметкам, многие использовали лишь десять процентов своего мозга, но люди в этом фильме обнаружили способ получить доступ почти ко всем ста и открыть в себе сверхчеловеческие способности, такие как левитирование и изучение десятков языков. «Если бы двери восприятия были чисты, все предстало бы человеку таким, как оно есть – бесконечным», – написал папа.

Я вспомнил, когда он впервые сказал мне это – в тот день, когда мы отправились в лес ослепленными в поисках безграничного зрения. Я знал, что в тот день моя жизнь изменилась, но с запозданием понял, что и его тоже.

Многие фильмы изобиловали теориями заговоров, вот почему я перестал их с ним смотреть. Один фильм казался особенно нелепым, но еще знакомым. Я попытался его вспомнить, а когда получилось, понял, что это вовсе не документальный фильм. Он был научно-фантастическим.

Вскоре после этого я нашел папин экземпляр «Властелина колец». Страницы были исчирканы, полны закорючек и сносок с цитатами, на полях записаны теории, невероятные идеи о местоположении Средиземья. Папа потерял способность разграничивать научную фантастику и документалки, реальность и вымысел, Средиземье и Землю? А когда-нибудь вообще было иначе?

«Братство двоих».

А у меня?

«Остались только мы, приятель».

Было сложно читать книгу со всеми этими надписями, но дождь продолжал лить, и я заставил себя. Я прочитал ее от корки до корки, вслух, как читал мне папа много лет назад.

Он читал ее полгода. Я же прочитал ему за пять дней.

Дождь продолжал лить. Вода продолжала кипеть.

Дождь лил все то время, пока я читал. И только когда я добрался до самого конца, когда Саурон был побежден, а Фродо и Бильбо покинули Шир, дождь перешел в морось.

На последней странице я сделал паузу. Мой голос охрип. Нервы были на пределе. Сердце разбито. И я на мгновение перенесся в тот день, когда мы в первый раз закончили читать эту книгу, до маминого ухода, до смерти Мэри.

– Почему Фродо должен уйти? – спросил я папу, расстроившись из-за распада братства. – Почему Сэм не отправился вместе с ним?

– Потому что Фродо, в отличие от Сэма, был сломлен, – ответил папа.

– Почему?

– Из-за прекрасного и ужасного проклятья кольца.

– Куда направляется Фродо?

– На запад. В Бессмертные земли.

– Он направляется туда, чтобы не умереть?

– Думаю, чтобы исцелиться.

– А мы можем туда отправиться?

– Когда-нибудь. Если понадобится.

Я отложил книгу. Подошел к папиному шкафу, провел пальцами по тускнеющему списку. Все места оставались на месте. Нью-Йорк. Ривенделл. Гора Денали. Шир. Ангкор-Ват. Бессмертные земли. Десятки мест, какие-то настоящие, какие-то вымышленные. Мы никуда не отправились.

Рядом со списком висело старое и поцарапанное зеркало. Я мельком заметил в нем себя. Я две недели не мылся, не брился и даже не менял одежду.

Я выглядел одичавшим. Выглядел безумным. Выглядел как папа.

Дождь закончился. Я позвонил в авиакомпанию.

Я собрал все папины блокноты и пошел в лес, на то место, где мы развеяли прах бабушки Мэри, где похоронили птиц, что не смогли спасти, лягушку, которую он не хотел варить, на то место, где папа пытался найти безграничное зрение, а я наполовину потерял свое. Я вырвал страницу из одного блокнота, остальные свалил в кучу. Разжег огонь. Пламя танцевало и шипело, сырая земля под ним пускала пар, и вскоре блокноты, как и все остальное, превратились в пепел.

Я принял душ. Побрился. Сменил одежду. Достал еду из холодильника. Упаковал небольшой рюкзак вещами, которые мне не понадобятся, и взял папин экземпляр «Властелина колец». Ключ положил под коврик. В последний раз пересек подъездную дорожку. Две мили прошел до автобусной остановки. Когда я сел в автобус, в нем находились люди, но я больше не считал себя одним из них. Я был не здесь. Я стал невидимым. И уже находился в Бессмертных землях.

Я отправился в банк и снял все деньги, оставленные мне бабушкой Мэри. Заглянул в библиотеку и взял устаревший путеводитель, который знал, что не верну. Выбросил библиотечную карточку в мусорку. Доехал до аэропорта на еще одном автобусе. И когда самолет взмыл над деревьями, облаками, горами, я не посмотрел вниз.

Фрейя бежит по незнакомым улочкам, мимо скромных каркасных домов, мимо кладбища, где деревья цветут в тихой лунной ночи. Она кричит: «Натаниэль. Натаниэль. Натаниэль».

В опустившейся на столовую тишине Харун слышит, как Фрейя зовет Натаниэля. Сюда примешиваются приглушенные рыдания Амми сверху и неразборчивые успокаивающие слова Халимы.

Здесь было столько людей – его родители, братья и сестра, друзья, – а теперь остались лишь он да Абдулла, уткнувшийся в стол, словно если хоть на сантиметр переведет взгляд, это будет ему дорогого стоить.

– Абдулла, что мне делать? – спрашивает Харун.