Думитру Попеску - Избранное

— Бедный Николае, не пришлось ему помереть на собственной постели.

Один человек приехал из города, и от него-то Лица и узнала: он своими глазами видел, что из-под мешков торчали одни только ноги Николае. Грузовик двумя колесами застрял в кювете, мотор смяло — врезался на повороте в какой-то другой грузовик. Сам-то человек был из другой деревни, и ему нужно было ехать дальше. С людьми, вытащившими Николае из-под мешков, он лишь на ходу перемолвился словом. Однако заметил, что председатель кооператива лежал под акацией и стонал. У председателя была сломана нога и разорвана рубаха.

— Видно, так им было на роду написано, тетенька, — сказала Лица и трижды перекрестилась.

Во дворе у Николае никто не плакал. Сохраняли спокойствие. Поискали ключи от дома и сарая, но не нашли. Тогда взломали дверь и стали входить: вперед родня, потом соседи и, наконец, цыгане. Поставили на печь горшки и зарезали поросенка. Отослали двоих на кладбище — копать могилу, — а двух зятьев снарядили на телеге за Николае — привезти его домой.

— Золото — не человек был! — говорила Лица. — Честный, в доме хозяин. Жил один, не сидел у детей на шее, говорил, станут, пожалуй, глазеть, сколько съел да что делает, а то еще невестки с зятьями и позавидуют. Один как перст жил.

— А что ж не женился-то? Было бы кому его и обстирать, ему поштопать, согреть его.

— Так ведь он говорил — лучше тебя самого никто тебя не обстирает. Юродивый он был, тетенька, — снова перекрестилась Лица. — Никто ему был не указ, что сердце говорило, то он и делал.

Акилина, старшая, дочь Николае, принесла из дома бутылку цуйки.

— На помин души усопшего! — сказала она, поднимая стакан.

— Прости, господи, его прегрешения! — отозвалась Лица и направилась к конюшне, откуда Иту, сын Фештилы, уже тащил мотыгу.

— Зачем, тетенька, сдалась тебе эта мотыга, ведь дочка твоя только что понесла к воротам вилы? Оставь ее, тетенька, может, человеку она еще понадобится!

— Не понадобится, — сказал зять Николае. — На что она? Землю ему не копать, разве что себе могилу вырыть. Да и могилу ему себе теперь не вырыть — он ведь сам покойник, и другие ему могилу копают.

Запели цыгане. Заплакали скрипки. Высокий цыган гнусавил:

Явился Пуричел Илие, сказал, что даст ореховые доски для гроба.

— Зачем ему ореховый ларь? — удивился Бодашкэ; у самого Бодашкэ тоже были доски, только из белой акации. — Тут ведь абы была теснина. Да не сучковатая. Пуричел сделал сыну, который в городе, зеркальный шкаф, а остальные доски не знает, куда девать, вот и хочет сбагрить их Николае на ларь. Только я скажу — из акации-то доски лучше: и тоньше, и не сучковатые, ларь не тяжелый получится.

— А ты ври, да знай меру! — возмутился Пуричел Илие. — Доски-то у тебя бросовые, все в трещинах. Николае в грузовике растрясло, того и гляди, у него из ларя все кишки вылезут! А ореховые доски — крепкие, они надолго, в них покойник и не сгниет так, запросто.

— Тут уж что сгниет, что не сгниет!.. Был бы ларь, чтобы земля в глаза не сыпалась.

— А я скажу — из ореха ларь лучше, свекор мой в таком покоится, лежит, как барин. Всю жизнь надрывался, так по крайней мере похоронили по-королевски — в ореховом гробу.

— Да кто ж тебе за доски заплатит — добрый дядя? Я ведь тебя знаю, ты не больно-то щедрый.

— Кооператив, у него небось трудодней порядком осталось.

— Кабы Николае сам этими трудоднями распоряжался, никогда бы он не взял твои доски, знал он, что ты вытворял во время судов за землю, — горячился Бодашкэ. — Николае был умный, он ничего не забыл.

— Да кто бы говорил, все знают, как ты его обчистил. Украл у него кукурузу, да на него же и заявил. И ты же прав остался, потому что на суде он все молчал, не защищался — знай себе улыбается, как юродивый.

— Да он всю жизнь улыбался, тетенька, увидел, что вы дураки, и не стал с вами связываться, простил вас, — сказала Лица.

— Бодашкэ дурак, а не я.

— А ты все задаешься, Пуричел, умника из себя строишь, нет чтобы поглядеться в воду — увидел бы, что голова у тебя с айву. И лоб — с ноготок, где уж там уму поместиться.

Иту, сын Фештилы, вышел из дому, держа в руках две бутылки цуйки.

— Да будет земля ему пухом! — сказал он.

— Пусть будет пухом! Жизнь-то не больно его баловала, — тихо сказала Лица. — Руки у Николае весь день не знали покоя. Бывало, ляжет он полежать под сливу и весь денечек так и пролежит, глядя на небо; только рукам его и тут нет покоя: все подрезают веточки ножом. Мы, бывало, спросим, что он такое делает, а он — мол, листья для собак срезаю. А сам глаз с неба не сводит и о места не двигается.

— Уж такой хороший был да трудолюбивый! — сказала сухонькая старушка. — Дивлюсь я, что помер, молодец был мужчина, ей-богу!

— Недобрый час, тетенька, недобрый час подстерегает тебя и приходит нежданно-негаданно. Работал он от зари до зари, а жил не больно-то богато. Сперва, пока не объявились эти, из кооперативного хозяйства, был у него дом полон детей и работал он, можно сказать, не разгибаясь — как только не лопнуло у него сердце! А когда записался в кооператив, стали его поносить на всех перекрестках. Потом дочерей замуж выдал, сыновей оженил, а покоя ему не было.

— Теперь будет ему покой.

— Зятья да невестки все боялись, как бы не отняли у него остатнюю землю. С тех пор как Николае записался в кооператив, они и разговаривать с ним перестали и вообще к нему ни ногой. Говорили — поступил он на старости лет в услужение к бездельникам.

— А он что?

— Говорил, мол, я сам себе слуга, только себе и никому другому. Говорил: пусть человек будет слугой только себе самому, а не другим.

— Юродивый был.

— Горемыка он был, тетенька, горемыка и сиротинушка. Любил жить в тишине. Вот и построил себе дом на отшибе — чтобы не на виду быть. Да не вышло. От злоязычия детей своих не укрылся. Сами-то своим домом зажили, отца бросили и его же оговаривали да его смерти ждали.

Цыгане пели и угощались цуйкой. Высокий гнусавил:

Пуричел Илие с сыном притащили ореховые доски и принялись тесать их. Лица слышала, как Пуричел говорил, что деньги ему не нужны, хватит и нескольких четвериков зерна из амбара Николае; жаль ведь, если зерно сгниет или достанется первому встречному. А Николае все равно зерно теперь ни к чему, не бросать же его в могилу. Пуричел ударял топором по доскам, и удары терялись в голубизне, опочившей на белых садах и зеленой земле.

Лица слышала, как Бодашкэ сказал:

— Хорошо, что мне попался на глаза этот пояс, Николае все уговаривал меня его взять. Бывало скажет: «Стар я стал, оставляю его тебе на память». — «Я бы взял, — говорю, — только ведь есть у тебя родня поближе, лучше ей отдай». — «Нету, — говорит, — нет мне никого тебя дороже».