Думитру Попеску - Избранное

А потом вступила Акилина:

— «Как помру я, возьми вот это одеяло», — говорил отец. «Не могу, — говорю, — что скажут братья?» — «А не возьмешь, так сожгу его», — бывало, скажет. Душа-человек был! Вот теперь я и беру одеяло, чтобы волю его исполнить.

— А другое-то зачем берешь? Что в него завернула? — спросил Пуричел Илие.

— Так ведь их два. Негоже их разлучать. Они всю жизнь прожили вместе.

Лица слышала, как сухонькая бабка, соседка Николае, сказала:

— Кэчула эта совсем никуда не годится, никому ее и не отдашь: дыры в ней — кулак проходит.

— Так что ж ты на нее лапу наложила? — спросила Лица.

— А я дам ее внучку, пускай играется. Дети, они с чем хочешь играются.

— Да ну их к черту, этих детей!

— Они ведь, бедняжки, маленькие.

— Так ведь кэчула-то для того, чтобы ее на голову надевать.

— Как же, как же, только это когда холодно, а теперь-то ведь лето, кто ж ее наденет?

— Положи кэчулу на место.

— Я бы и положила, да жаль ее — бог знает к кому в поганые руки угодит, изорвут или повесят на кол — ворон пугать.

— Доброе у тебя сердце, тетенька.

— Такая уж я уродилась жалостливая. Ее и моль может поесть, жаль кэчулу.

Пуричел Илие вышел из дому с тремя бутылями цуйки. Отхлебнул из одной и сказал:

— Да хранят его святые! Хороший был хозяин, я бы его председателем кооператива назначил.

— Да ты сперва сам в кооператив запишись, а потом уж его председателем назначишь, — сказала Лица.

— А ты почему за него замуж не пошла, чтоб он над тобой председателем стал? — хохотнул Пуричел Илие.

— Думаешь, он слепой был — ее брать? — засмеялась сухонькая старуха, захмелев. — Она только болтать горазда, а так ведь никуда не годится — земля, тлен.

Бодашкэ принес мешочек гвоздей для гроба Николае — чтобы его уважить.

— Это гвозди отборные, старинные! Десять кило. Не смотри, что они ржавые, зато не гнутся, ударишь по ним ломом, а они все прямые. Акилина мне даст за них деньги, у старика деньги водились. Эти гвозди будут держаться годами, у них особая ржа, к ней другая не пристанет. На нынешних-то гвоздях такой ржи нету.

— Умен ты, тетенька, нет сил, как умен!

Пришли могильщики с кладбища. Одежда вся в земле, голодные. Уселись за стол, выпили на помин души, хорошенько закусили. Пришел еще один человек из соседней деревни и тоже рассказал, что он видел Николае мертвого. Тут и пошло. Зятья принялись ругаться, невестки забились по углам. Ведь старик не сделал перед смертью завещания. А его земля не могла остаться собственностью коллектива. Вот все и перессорились. Каждый стал тащить, что мог. Пуричел насыпал в мешок пшеницу — тесть был ему должен за ореховые доски, из которых срубили гроб. Бодашкэ не отставал от Пуричела. Человек, который сколотил Николае крест, был его должником, и хотелось ему расплатиться с тем, кто сходил в могилу. Чем бросать деньги в землю, лучше сделать крест. Потому что родным платить долг — без толку, им все равно не потрафишь, скажут еще, что обманул. А главное, не знал он, кому из них отдавать деньги. Все хвалили Николае и, прикладываясь к бутыли, желали, чтобы земля была ему пухом.

Пуричел Илие напился и пошел за дом справить нужду. Там его и нашли женщины — полуголый, он держал штаны в руках и приплясывал. Женщины выругали его и вылили ему на голову кувшин воды.

— Не пей, как свинья!

— Покойник тоже был не прочь, — простонал Пуричел.

— Он-то ведь, тетенька, знал меру. Бывало, выпьет ведро вина — не то что ты, миску, — и ему хоть бы что. Щеки у него чуть не лопались — до того он был румяный да здоровый, — вступила Лица. — Даром, что старый, а женщины никогда над ним не насмехались, и не было им за него стыдно.

— Да ты-то откуда знаешь?

— Слышала, на то у меня и уши.

— Слишком много ты слышишь, — рассмеялась беззубая старушка.

— Другие в его годы, — говорила Лица, глядя на старуху, — шаг сделают и скорчат рожу — кости им насмерть свело, совсем стали никудышные. Он же, бывало, скачет на коне, как восемнадцатилетний. А работал, как двадцатилетний. Я, бывало, ему говорю: «Чего ты, тетенька, так избиваешься, богатства ты не скопишь, сыновей ты оженил, дочерей замуж выдал». — «У меня, тетенька, есть внуки». — «Так пускай, тетенька, отцы на них работают. Ты-то небось всю жизнь косу из рук не выпускал». — «Не выпускал, потому что, коли ее выпустишь, тут и смерть придет, схватит за горло». — «Все-то ты шутишь, тетенька, только ведь человеку надо и отдохнуть, погреть на солнце косточки». — «В другой раз погрею, на том свете, а теперь некогда». — «Хватит работать, отец, хватит, родимый. Понимаешь: не для кого тебе работать». — «Для себя, тетенька, если не для кого другого. Человек, пока жив, должен сам себе налить суп в миску».

— Да помолчи ты, — рассердилась сухонькая старушка. — Все-то ты болтаешь, того и гляди язык отсохнет. Пустите еще по кругу бутыль, люди добрые, не то как бы цуйка в ней не прокисла. Так пусть господь бог его помянет, и, как говорится, живые с живыми, а мертвые с мертвыми.

Цыгане сгрудились у дома. Высокий пел в нос, да так громко, что все вокруг звенело:

Лица глядела на сухонькую бабку и поражалась, как та не падает. Она подумала, что бабка будто сухой лист и от нее веет смертью. Ноги-то у нее словно соломины.

— Как скелет, — сказала она Акилине. — Небось легка — хоть через дом перебрасывай. У нее в костях небось и мозга нет, а ноги-то, ноги, как у мертвеца.

— Замолчи, жирная! — набросилась на нее бабка. — Сама-то жирна, как свинья, ишь раздулась — будто целый день сиську изо рта не вынимаешь.

— Да уж не то что некоторые — целый день в наморднике!

Сухонькая беззубая старуха рассердилась и с проклятиями кинулась на Лицу. Их разнял Иту, сын Фештилы, и отругал: мол, дурехи, нашли где ругаться — во дворе у покойника. Тут Лица стала корить всех, кто был во дворе: родню, соседей, чужих, цыган.

— Постыдились бы, — говорила она. — Всю-то жизнь вы обкрадывали Николае, судачили о нем, драли с него шкуру, не давали ему кусок спокойно проглотить; а теперь спешите похвалить его да наложить лапу на все его имущество. Души у вас черные, не давали ему житья, а теперь не даете спокойно сойти в могилу, норовите обобрать. Налетели на дом, как вороны.

— Ладно, тетенька, ладно, и сама небось не святая.

— Да она напилась.

Посмеялись и перестали обращать на нее внимание. И Лица притихла. Она пошла домой и по дороге все рассказывала внучке, какой добрый человек был Николае. Внучка не верила, но слушала, склонивши голову.

— Всю жизнь свою он ходил за лошадью, потому что любил лошадей и берег их как зеницу ока. У него и теперь в конюшне стоит конь. Ночью он выводил его на пастбище. Не отдал в кооператив, и за это некоторые его бранили. А с него — как с гуся вода. Он ведь двух уже отдал. Этот-то двухлеток.